Ad memoriam...
Ушёл из жизни мой закадычный друг Юра Мирошниченко. Отмучился, болезный... Недуг смертельный таился в нём давно. Молодость, зрелость, неуёмный темперамент и несомненный талант, словно сдерживали, не давали этому недугу вырваться наружу из незримой темницы задетого им организма, а Юрке в ту западню погружаться. Хотя ещё лет за тридцать до того, как обнаружили онкологию лёгких, он вынужден был по настоянию врача распрощаться с курением.
Впечатление было, что мой друг напуган настолько, что расстался со страстью к табаку одномоментно, хотя по жизни не был столь решительным человеком. Я попытался было тогда разузнать какие обстоятельства и причины привели его к врачу, но Юра пресёк мои расспросы, и в дальнейшем мы к этому не возвращались, хотя никогда он не упускал случая похвастаться тем, что резко бросил курить и всегда называл срок, прошедший с того дня. А до того мы оба были заядлыми курильщиками. Курение являлось неотъемлемой частью нашей повседневной жизни, как еда и питьё, но значительно более важной, ибо риск остаться вечером и на ночь без сигарет вселял в нас панический страх, и мы готовы были, всё бросив, бежать за ними хоть на другой край города. Спасали таксисты, у которых и водочкой было разжиться, и, так называемые, «точки» или форточки, и ночные бары по цене вдвое превышающей номинал.
Деньги? Их всегда не хватало в той совковой действительности, и не только на водку и сигареты. Выручали наши домашние библиотеки. Набирали авоськи и мешки книг всяких второстепенных советских сочинителей на военную и партизанскую тематику, коих издавалась тьма, и непонятно, как оказались они у меня на полках, и сносили их в букинистический магазин на Доминикону. На вырученные деньги покупали в нём же какую-нибудь «Историю Рима» Моммзена или «Психологию еврейского анекдота» Фрейда. Далее в гастроном - курева, водки и еды и проводили вечер, пируя, читая вслух новоприобретённые книги, стихи, принимая девушек и приятелей.
Под настроение Юра перебирал гитарные струны, и Вилья Лобос, Жобим или Альбенис прекращали общий галдёж, и воцарялись тишина и внимание. Искусные тремоло, флажолеты, и тамбурины его шестиструнной гитары легко ложились на настроенное хмельным восприятие, и соучастники застолья, влекомые мелодией, подвывали и плыли от рюмки до рюмки. Наш Юра попадал в стезю; заканчивал вещь, опрокидывал стопку и начинал наигрывать другую мелодию.
Выпить Юра любил и умел, будучи, однако, абсолютно неразборчив в закуске. Сие свойство не увязывалось с его грузинским происхождением по маминой линии. Родительница Юры, Тамара Ивановна была одним из отпрысков известной грузинской купеческой семьи. Торговое предприятие купцов Калатозишвили являлось поставщиком двора Его Императорского Величества, владела предприятиями торговли и общественного питания (трактирами, лабазами) на пути следования по КВЖД (Китайско-Восточная Железная Дорога построена в 1897—1903 годах, как южная ветка Транссибирской магистрали. КВЖД принадлежала Российской империи и обслуживалась её подданными.).
После революции часть семьи Калатозишвили нашла убежище в Харбине, где Тамара Ивановна выросла, закончила среднюю школу и получила высшее образование по специальности экономика и финансы. В середине сороковых под влиянием русско-патриотической агитации и советской пропаганды харбинские Калатозишвили репатриировались в советскую Россию, и тотчас были ограблены и загнаны в лагеря. В Тбилиси, не прошедшая через харбинскую эмиграцию, сестра Тамары Этери (родная или двоюродная?) вращалась в театральных кругах. Кажется, пела в опере. Её сын Арчил, врач живёт и сегодня в Тбилиси.
Когда-то в далёком детстве Юра один раз побывал с родителями в Грузии и с тех пор никогда уже с грузинскими родственниками не свиделся, да всего лишь раза два общался с ними по телефону. Также со слов моего друга знаю, что знаменитый Ираклий Андронников приходился ему каким-то дальним родственником, и опять же в далёком Юрином детстве привелось им встретиться.
Юра восторженно рассказывал о человеке, коллекционере Ираклии, его эрудиции и артистизме, и даже одной из ряда его интересных собраний - коллекции китайских чесалок.
Каким был путь Тамары Ивановны из Харбина по географической карте Союза мне неизвестно, но закончился в одном из лагерей Карельского ГУЛага. Там на поселении она встретила своего будущего мужа, инженера-строителя Анатолия Ивановича Мирошниченко из Харькова. Пути-дороги их закончились в Вильнюсе, куда позвала их, осевшая там после войны, двоюродная сестра Анатолия Иваныча. Тамара Ивановна служила экономистом или бухгалтером в вильнюсском горисполкоме, Анатолий Иваныч трудился инженером и прорабом на строившихся городских объектах.
Не знаю, за какие политические «грехи» Юрин папа попал в объятья НКВД или нарушил экономические статьи уголовного кодекса – и то, и другое в те времена было «просто и легко», о чём ни он, ни Юра никогда не рассказывали. Харьковские родственники также где-то там имелись, но и с ними Юра отношений не поддерживал. Разве, что ещё при жизни Анатолия Иваныча приезжала из Харькова Анечка, приходившаяся Юре не то двоюродной сестрой, не то племянницей.
Вспоминал Юра о дальнем родственнике предпринимателе Николае, который занимался в Харькове строительством маломерных катеров и яхт, и что мать знаменитой актрисы и красавицы Ирины Мирошниченко, Екатерина Антоновна, приходилась Анатолию Иванычу двоюродной сестрой.
Однако, мои сведения об истории семьи друга, к сожалению, весьма отрывочны и не могут претендовать на полную достоверность, ибо были выужены из него отдельными скупыми кусками в течение всех лет нашей дружбы в разных версиях, в разных по времени и обстоятельствам попойках тет а тет. Не очень-то он любил пускаться в разговоры о семье и родственниках, да и к общению с ними по неизвестным и непонятным причинам не стремился.
В молодые свои годы Юра был красивым артистичным парнем. Каштановые волосы, большие карие с поволокой глаза, опушенные длинными ресницами и обведённые голубовато-серой тенью подглазий, и яркие губы контрастировали с аристократической бледностью лица и притягивали женские взгляды. Он не был обделён вниманием и лаской молодых красоток и женщин в соку, коих у него было в достатке. Однако, не женился, семью не создал и не оставил потомства.
При всей доброте, человечности и многих других достоинствах, ленивый, безответственный похуист и человек не особо надёжный, он декларировал и держал себя типа «свободный художник». Правда, в долгу остался лишь пред собой. Так, и уходя из жизни, он свои «авгиевы конюшни» оставил, де после меня и трава не расти.
Странным образом относился он к браку. В частности, с неприятной иронией и брезгливой улыбкой, будто в этом что-то противоестественное, отнёсся он к моей первой женитьбе и, спустя много лет, ко второй. Причина могла крыться в полном семейных неурядиц быту родителей, живших, хоть и в одной квартире, но каждый в своём углу, своими интересами, совершенно автономно. Мне ни разу не пришлось видеть, чтобы Анатолий с Тамарой (Юра именно так, по имени говорил о них и к ним по имени обращался) обедали вместе за общим семейным столом, хотя бывал в том доме чуть ли не ежедневно, а иногда Анатолием к столу приглашён. Никогда и не встретил я Анатолия вместе с Тамарой в Русском Драматическом театре, где он проводил значительную часть времени с директором театра Демидовым, в театральном буфете или за шахматной партией и также в кафе «Неринга», где Анатолий с Демидовым бывали часто.
Нередко и Юра бывал в «Неринге». Там и произошла наша первая встреча и знакомство. Известный композитор и музыкант Гиедрюс Купрявичюс, в компании которого с Женей Гильманом был и я, позвал Юру, недавно отслужившего армию, когда тот зашёл в большой зал. Юра служил в Вильнюсе в музыкальном ансамбле, и для меня, закончившего военную службу ровно тогда, когда он ушёл, оказался интересным, свежим человеком.
Пили BRUT. Разговор происходил в основном между творческими личностями - Юрой и Гиедрюсом, и Женей, я слушал, иногда задавая вопросы. Сначала Юра рассказывал Гиедрюсу и Жене о своей тогдашней жизни в Каунасе, назывались какие-то имена из тамошней музыкальной тусовки. Далее о том, что принимает участие в спектаклях у Модриса Теннисона - основателя Каунасского Театра Пантомимы. Потом он клял всё и вся, вошёл в роль, глаза его сверкали во гневе, и казалось, сей Отелло сейчас набросится и задушит Дездемону.
Юра был громок, почти скандален, язвителен, эпатажен и непримирим. Позже он получил за это, неизвестно кем данное, ироническое прозвище «Кошмарный Шмерл», о чём знал небольшой близкий круг. Как-то инстинктивно мы пытались его унять, и он, чувствуя иронию незнакомца, обрушился на меня с обидой и намёками на грани оскорблений, как продвинутый художник на глупого обывателя. Мы ужасно разругались и Юра, «хлопнув дверью», ушёл.
Наша следующая встреча состоялась года через четыре. Напротив кинотеатра «Пяргале», у почтового отделения, под нависающим со второго этажа балконом его квартиры. Оба мы были приветливы, разговорились и задружили на всю оставшуюся жизнь. Юре тогда было двадцать пять, а мне двадцать девять лет. А жить оставалось Юре – сорок пять.
К тому времени он не закончил учёбу на истфаке университета – отчислили или бросил неизвестно, нигде не работал и целыми днями просиживал дома, изучая и осваивая классическую гитару. Отсутствие профессии, невостребованность и незанятость обусловливали его зависимость от родителей, но не подстёгивали его инициативность, и так и продолжая ничего не делать, он бравировал любимой фразой: «Не работать – это революционно!»
Подвижный и юркий, он обладал хорошим здоровьем, никогда не болел, но был крайне мнителен, боялся недугов, был склонен к хандре и депрессии и нередко без всякой причины впадал в злобную ярость. Положение усугубилось ещё более тем, что повредил он мизинец левой руки, и года полтора-два травма подавляла его, настроение граничило с трагизмом.
Наконец, к исходу третьего десятка друзья Анатолия Иваныча протежировали Юру в газету «Советская Литва», где он пару лет проработал выпускающим. Параллельно Юра устроился в музыкальный салон при комбинате бытового обслуживания преподавать игру на гитаре. А несколько позже стал преподавать гитару в музыкальной школе Дома офицеров. Давал и приватные уроки на дому.
В это время во всю силу раскрылся талант Юрия Мирошниченко, как исполнителя, педагога и организатора художественной самодеятельности.
Он с большим вниманием и любовью относился к детям, привил понимание музыки и любовь к ней многим своим ученикам, которые спустя много лет этого не забыли и скорбя пришли проводить его в последний путь.
Кроме музыкальной деятельности, Юра занимался рекламными объявлениями, рассылал в газеты собственные шахматные обзоры, задачи и композиции и даже вёл шахматный кружок в доме пионеров и школьников.
Весела была наша жизнь и содержательна вопреки тогдашним идеологическим, морализаторским и политическим установкам. Этот светлый период его жизни продолжался примерно до пятидесяти лет. После переезда с ул. Паменкальнё на ул. Траку и смерти матери Юра стал изменяться на глазах. Прежде всего в манере общения. Его речь вместо былого юмора стала изобиловать выкриками и повизгиванием с акцентированным повторением отдельных слов и словосочетаний, что могло повторяться многократно в течение секунд пятнадцати.
Стал неопрятен и скуп. Но больше всего поражали меня его женщины; они до самой смерти все до одной были полукриминальными отбросами общества – неряшливыми, пьющими, непривлекательными, хоть и молодыми.
Заметив моё к ним пренебрежение, Юра временами стал чураться меня. В последние годы наши нечастые встречи происходили где-нибудь в кафе, ни в коем случае не дома и без его «милых» дам.
После смерти Анатолия Иваныча шестидесятилетний Юра стал жутко пить с разного рода сомнительными субъектами и бомжами. Не раз на протяжении нескольких лет, проезжая по улицам города на велосипеде, я видел его с этим контингентом в подворотнях и парках города.
Болезнь сильно подкосила нашего Юру. Само осознание болезни уже вселяло в него апатию, а сеансы химиотерапии подтачивали жизненные силы и валили с ног от усталости. Юра всё реже отвечал на телефонные звонки, ответив же, не всегда охотно вёл разговор, жаловался на усталость или полное отсутствие сил. Не так давно мы поздравили друг друга с Новым Годом, и в его словах, как и в голосе я не почувствовал надежды. Через неделю он поздравил меня с днём рождения, и наш разговор не был коротким и не просто обычною данью вежливости.
Тридцатого января ему исполнилось семьдесят лет. Я позвонил, хотел предложить встречу. Мои поздравления вызвали шквал отчаянной истерики мужчины, которому недуг истерзал не только тело, но и душу. Прошло всего полтора месяца после нашего разговора в день его рождения, и Юра покинул нас. Закончил свой жизненный путь, оставив о себе тёплые воспоминания и благодарность друзей за то, что был.
Да будет земля тебе пухом! Его смерть не стала неожиданной, но пришла внезапно, многое застав врасплох. Значит, долго ещё неугомонный дух его будет витать средь нас, в достаточной мере не уделивших ему так необходимого и должного человеческого внимания.
Хона ЛЕЙБОВИЧЮС,
