Дожили до «Понедельника»: на белорусском языке опубликован перевод одноименного романа Мойше Кульбака
В ноябре прошлого, 2018 года, в Праге в издательстве "Весна" (как еще может называться пражское издательство...) впервые на белорусском языке вышел роман еврейского писателя Мойше Кульбака «Понедельник». К этому роману мы еще вернемся, но сначала представлю моего сегодняшнего собеседника Сергея Шупу, который как раз и перевел «Понедельник» с идиша на белорусский язык.
Cергей (на снимке) родился в 1961 в Минске, окончил институт иностранных языков, работал редактором в издательстве «Мастацкая літаратура», в Центре гуманитарных исследований им. Ф. Скорины. В 1991 переехал в Вильнюс, участвовал в издании газеты “Наша Ніва”, был главным редактором “Радио Балтийские волны”. С 1997 по сей день – в Праге, журналист Белорусской редакции “Радио Свобода”.
Переводил произведения П. Мериме, Г. де Мопассана, Э. По, Х. Л. Борхеса, Б. Шульца, Э. Керета, Л. Даррелла, Б. Виана, Дж. Джойса, М. Ерговича и уже упоминавшегося М. Кульбака. Составитель и редактор двухтомного издания «Архивы БНР», автор архивного романа «Путешествие в БНР». Член Белорусского ПЕН-Центра.
Разговор с переводчиком «Понедельника» я начал с простого вопроса:
– Кто такой Сергей Шупа – журналист, переводчик, идишист? Или «всё в одном флаконе?» Кстати, твоя фамилия как-то переводится с белорусского?
- Этот простой вопрос у меня всегда вызывает затруднения… С журналистом проще - я работаю в журналистской организации, выполняю журналистские функции самого разного рода - от написания и редактуры текстов до видеомонтажа. Значит, журналист? Пожалуй, да. Но вот в какой-нибудь биографической заметке о себе мне увидеть такое определение первым было бы странно.
По образованию я - переводчик с французского языка. И хоть в дипломе не написано - на какой язык, в советском Минске вроде бы по умолчанию этим языком был русский. А вышло так, что я всю свою творческую жизнь занимаюсь художественным переводом и не с французского и не на русский.
– Как так получилочь?
– Ну, во-первых, я с раннего детства рос в атмосфере иностранных языков - мама долгие годы преподавала английский и немецкий в Минском музыкальном училище. Мир языков захватил меня настолько, что я впитывал в себя все, что только было можно в моем брежневском детстве. Чуть повзрослев, я почувствовал, что языки - это незапертая дверь в другие миры, куда нас тогда не особенно пускали. Выучи какой-нибудь язык и включи радио - и ты забудешь, в чем ты живешь и что тебе предписывают думать. Поэтому при выборе института я особо не задумывался - поступил на переводческий факультет в “мамин” иняз, а выбор французского отделения был чисто прагматическим - там были самые высокие шансы поехать на стажировку. Расчет оправдался - в 1981-82, на пике политических заморозков (Афганистан, Польша) я провел прекрасных полгода в Гренобле, где помимо того, что совершенствовался во французском, перечитал всю запрещенную литературу (то, что до того не успел услышать по радио).
При этом французский язык был у меня далеко не на первом плане. Я время от времени “влюблялся” в какой-нибудь новый язык, страну, культуру, литературу - и пополнял свой лингвистический багаж.
А параллельно с этим у меня просыпался интерес к Беларуси, ее истории, культуре, языку - потому что остро чувствовалось, что от нас это все тщательно прячут. И прятали очень эффективно: для обычного городского школьника или студента белорусскость ассоциировалась с деревней, партизанами, фольклорными лаптями и прочей подобной “романтикой”, с которой не хотелось иметь ничего общего.
Но вот неожиданно, парадоксально, захватывающе, из каких-то скрытых глубин начала подавать сигналы какая-то другая Беларусь - запрещенная, привлекательная, мистическая. Настроившись на эту волну, я начал целеустремленно ее искать - и нашел. Нашел и своё в ней место - обжился в белорусском языке, нашел в нем новые возможности для творчества. И - начал на него переводить.
– С каких языков? С французского?
– Со всех, на которых находил что-то полезное и интересное. И одним из тех языков в какой-то момент стал идиш. Когда, как и почему - это уже отдельный вопрос. Скажу только, что идишистом я бы себя назвать не отважился - более того, в дихотомии еврейского мира я скорее бы записался в гебраисты. Но вот получилось так, неожиданно и для самого меня, что я сейчас перевожу с идиша, читаю книги, расшифровываю старые письма…
– А что насчет твоей фамилии?
– Этимология - наука подозрительная, конкретно определить, откуда фамилия и что она значит, часто бывает затруднительно. Я нашел в архивах материал о своих предках до десятого колена - дошел до начала XVIII века, фамилия за это время не изменилась. Правда, уже в советские времена ее почему-то начали записывать как Шуппо, но я вернул себе старую, традиционную форму. В белорусском языке есть глагол "шупіць" со значением "соображать", "смекать". Может быть, что-то такое, а может быть, и нет.
– Поскольку уже промелькнуло в нашем разговоре корневое словечко «идиш», хочу понять вот что. Я рос в Биробиджане, центре еврейской автономии в СССР, и однажды попросил маму-одесситку научить меня идишу. Для еврейского пацана это было вполне естественно. Но вот чего вдруг белорусский пацан потянулся к этому языку – загадка. Чья тут «вина»: может, еврейской родни, если она есть? Или школьных друзей? Или дворовой шпаны с ее антисемитскими закидонами?
- Ну, если глубоко задуматься, загадки тут никакой вроде бы и нету. Беларусь была единственной страной (страной назовем ее авансом, речь идет о 1928-1938 годах), где идиш был одним из официальных языков. Практически все белорусы вступали в контакты с соседями-евреями, в городах и местечках на идише говорило больше жителей, чем на белорусском – и, по крайней мере, поверхностное знание идиша среди белорусов было обычным делом. Так что, можно сказать, это просто возврат к корням.
– Значит, корни все-таки были?
– Нет, еврейских корней у меня, насколько я разобрался в своей генеалогии, нету. Ну, несколько родственников породнились с евреями, но это к делу не относится и на меня никак не повлияло.
Школа, двор - да, это были первые уроки “мультикультурализма” в самых его неприятных проявлениях. Быть евреем было неудобно и небезопасно - по крайней мере, в атмосфере моего “разночинного” района заводских окраин, где доминировали вчерашние сельчане. Если говорить о стигматизации, евреи были на одном уровне с “крестьянами” - детьми деревни, которые не успели избавиться от “деревенского” (а на самом деле - белорусского) акцента. Шутки, анекдоты, насмешки, издевательства… И каждый, чья фамилия не Иванов, потенциально мог подозреваться в принадлежности к “другим”.
А тут еще приключились международные события, арабо-израильские войны 1967 и 1973 годов и разгул государственного антисемитизма, который пробовал маскироваться под антисионизм, волна еврейской репатриации, многочисленные разговоры и обсуждения - кто “выехал”. В общем, тема была горячей. И я – со своих 12 лет активный слушатель радиоголосов - почувствовал к ней интерес. И здесь - почти так же, как это случилось с моим “открытием” Беларуси - я отчетливо ощутил какое-то “другое дно”. Вот вроде живут рядом люди, вроде такие же, как ты, а у них - какой-то секрет, о котором мы не знаем, которым они гордятся.
– Секрет – в смысле язык?
– Да, и язык… На нем шепталась в нашем дворе древняя старушка со второго этажа со своей соседкой - мы даже не знали, как ее зовут, думаю, она других языков и не знала. На нем шутил наш сосед по даче за доминошным столом. На нем (правда, не совсем на нем) были загадочные надписи на памятниках раскопанного-перекопанного кладбища на улице Сухой. И для меня, юного лингвиста, в этом был немалый вызов. Ведь это же местное, не чужое, в каком-то смысле и наше - а я ничего не понимаю!
Научиться идишу в советском Минске в середине 1970-х было непросто - ни курсов, ни учебников, ни словарей. В открытом доступе - только журнал “Советиш геймланд” и странноватая газета израильских коммунистов “Дер вег”. Я пару раз эту газету купил, выучил алфавит, но понял, что знаний немецкого для понимания даже легких текстов совсем не достаточно.
В общем, интерес к идишу у меня обозначился, однако условий не было, особого стимула тоже, и в своих еврейских исканиях я на долгие годы полностью переключился на иврит.
– Не так давно мы в «МЗ» опубликовали рассказ талантливого нью-йоркского писателя Марата Баскина, выходца из белорусского местечка Краснополье, и там есть такой эпизод: еврейский мальчик, забравшись под одеяло, читает с фонариком роман Мойше Кульбака «Зелменяне» … на белорусской мове. У тебя же ситуация наоборотная – какая книга была первой прочитанной на идише (надеюсь, не под одеялом)?
- Первая книга пришла поздно. В середине 1990-х, уже в другой жизни в другой стране. Я был докторантом Вильнюсского университета и занимался текстологией библейских переводов Франциска Скорины (вот тут-то пригодился и иврит). И как раз тогда в Вильнюсе известный в мире идишист Довид Кац открыл свой семинар, куда я сразу же и записался. А занимались мы на семинаре тем, что читали и разбирали поэму Кульбака “Райсн”, о которой я уже и до того был немало наслышан. Это был тот момент, когда я понял, насколько Мойше Кульбак неординарный и незаслуженно недооцененный писатель. И при этом - очень наш. (курсив Мотке)
А потом в жизни случился новый поворот: я переехал в Прагу, что принесло с собой много разных перемен и отдалило мою “идишизацию”, которой все еще не хватало какого-то решающего стимула. И стимул этот, в конце концов, пришел в виде “Идиш-белорусского словаря” Алеся Астравуха, который был так прекрасен, что немедленно захотелось его на чем-нибудь опробовать. Обычно говорят - такой-то писатель или книга сто́ят того, чтобы ради них выучить их язык. Такой писатель, как вы понимаете, у меня уже был, а первой книгой, которую я прочитал на идише, была… все те же “Зелменяне”. А потом - спасибо оцифраторам за богатейшую коллекцию книг на идише в интернете - я прочитал всего Кульбака, которого только можно было найти.
– Ты прочел всего Кульбака. Какое впечатление было главным? Он открыл для тебя еврейский мир, душу народа, его смех и печаль?
- Главное впечатление - конечно, кроме удивления от того, что поэт и прозаик такого масштаба был у нас сравнительно мало известен - было увидеть знакомый мир с еврейской перспективы. Мы и так сегодня с огромным интересом открываем для себя Беларусь 1920-30 годов - она очень интересна и неожиданна, в чем-то загадочна. Мы ее потеряли в сталинских репрессиях и в огне войны, а в послевоенные годы про нее редко и вспоминали. Поэтому такой интерес вызывают сегодня книги, посвященные тем годам - о белорусизации (и идишезации!) в БССР, о сексуальной революции Беларуси 1920-х.
И важным фрагментом того утраченного мира была Беларусь еврейская. Наверное, не ошибусь, если скажу, что Беларусь была тогда сердцем Идишланда. Мы об этой еврейской Беларуси знали только из белорусских уст, из текстов белорусских писателей тех лет. Доктор Зина Гимпелевич из Канады написала даже целую монографию об образе еврея в белорусской литературе. И вот творчество Кульбака как раз дает возможность увидеть тот мир еврейскими глазами.
Конечно же, еврейский мир для меня открыл не Кульбак. О традиционном, ставшем стереотипом, мире штетла я прочитал у Шолом-Алейхема, этот образ закреплялся и другими писателями, а потом и фильмами, мюзиклами. Есть прекрасная книга, в которой схвачена и сохранена квинтэссенция еврейской жизни - “Изюминки с миндальками” фольклориста Имануэля Ольшвангера, в ней собраны шутки, анекдоты, поучительные истории, легенды, песни и загадки, причем в фонетической записи латинской транскрипцией на северо-восточном, литвацком диалекте идиша. Так, как говорили евреи где-то между Минском и Вильной. Это тот идиш, на котором говорил - и писал - Мойше Кульбак. Вернее сказать - Мейше. Произношение литературного “ой” как “эй” регулярно прослеживается в рифмах его стихотворений – очевидно, потому, что он так свои стихи слышал и произносил.
Так что для меня Кульбак еврейский мир не открыл, но существенно его обогатил, придал ему универсальное, космическое измерение. Кульбак - не бытописатель штетла, про штетл он почти что и не писал. Он прежде всего - человек Города. Но при этом, минуя штетл, неразрывно связан с белорусской природой, с лесом, полями, ощущает физическое единение с землёй.
- А параллельно ты читал периодику на идише – журнал «Советиш геймланд»? Может быть , «Биробиджанер штерн»? Какие зарубежные издания попадались? Наверное, варшавская «Фолкс-штимэ»? Или уже упомянутая тобой израильская «Дер вег»? Или – только литература? Башевиса Зингера, например? А поэзию? – была она тебе по cердцу?
- В советские времена возможности были ограничены, и я не искал погружения в идиш любой ценой. “Советиш геймланд” был для меня как-то слишком советиш, “Биробиджанер штерн” я даже никогда в глаза не видел, но, думаю, она бы меня не заинтересовала по той же причине. “Дер вег” у нас продавался, я его иногда покупал и пробовал читать.
Мне просто идиша было мало. Тем временем были у нас и настоящие идишисты (и при этом ни разу не евреи). Приведу тут пример моих ровесников, студентов Минского театрально-художественного института, которые в начале 1980-х под влиянием своего преподавателя Олега Ходыко так увлеклись идишем, что учили его по переводам знаменитой трилогии Брежнева. (Одним из них как раз и был уже упомянутый мною Алесь Астравух, автор идиш-белорусского словаря.) Приведу отрывок из его воспоминаний, озаглавленных «Мамэ-лошн ун татэ-калошн», или Реставрация идиша по-белорусски»:
«… И вот, наконец, в приложении к единственному в СССР журналу на идише «Sovetiљ Hejmland» («Советская Родина») в 1982 году вышла книжица Леонида Брежнева. Эта книга и явилась настоящей возможностью изучения идиша. «Бастильянцы» (О. Хадыка, В. Ракицкий, Н. Золотуха, Ю. Малиновский, С. Веремейчик) устраивали синхронные чтения Брежнева на разных языках (украинском, белорусском и идише), а качество переводов позволяло без труда понимать текст на идише.
Произошел даже презабавный случай. В Мстиславль с целью «контроля за проведением реставрационных работ» приехала государственная комиссия. Застав «arbeter-miљpoxe» в рабочее время лежащими в позе древних римлян, но при этом занятыми коллективным изучением «нетленки» на идише, ревизоры настолько были этим ошарашены, что не только не предъявили реставраторам никаких претензий, но и позже об этом случае никому не рассказывали и сами этого никогда не вспоминали, вероятно, приняв явь за кошмарный сон. Я думаю, что именно в этот момент пришло осознание могучей силы языка идиш!»
Я же в какой-то важный период моей жизни был в большей степени слушатель, чем читатель, и черпал свои знания о еврейском мире из радиопередач западных “голосов”. Передачи “Голоса Израиля” на русском беспощадно глушились, но ведь я понимал не только по-русски. Были специальные программы на “Голосе Америки”. Оттуда я понабрался знаний о том, что называется еврейская традиция, толком не зная, зачем мне эти знания нужны - мне просто было интересно!
А тут еще, попав летом 1977 года в Крым с моим неразлучным другом - приёмником “Океан-205”, я вдали от советских глушилок целый месяц слушал без помех “Голос Израиля” и прослушал начальный курс иврита. И все завертелось. Язык этот, помимо всего прочего, мне страшно нравился тем, что был фактически запрещен. Я даже не решился привезти из Франции купленный там во время студенческой стажировки учебник - чтобы меня после пограничного контроля не поставили на какой-нибудь учет. (Еще историйка из тех времен: знакомые выпускники Московского института военных переводчиков, где иврит изучался официально, рассказывали, что студенты, чтобы досадить своему преподавателю иврита, расклеивали по городу объявления “Научу ивриту мальчика из хорошей еврейской семьи” с его, преподавателя, телефоном…).
С того времени я если и искал какие-то еврейские тексты, то скорее на иврите. Идиш отошел в пассивную зону, “про запас”, на всякий случай. И этим случаем однажды стал Кульбак.
– Думаю, явление Кульбака не было случайным…
– Кульбаком - и благодаря ему, наконец-то и идишем - я пару лет назад занялся всерьёз. Два романа, никогда не переизданные и не переведенные в Советском Союзе и в том, на что он распался - “Мессия из рода Эфраима” и “Понедельник” - легли на мой рабочий стол. Подтолкнуло к этому и то, что жадно ища информацию о Кульбаке в интернете, я обнаружил, что эти романы не раз и не два выходили в переводах на разные мировые языки, а в Германии в последние годы начали поговаривать о “кульбакомании”…
“Понедельник” вышел в моем переводе в ноябре, “Мессия” выйдет летом. Воспользуюсь случаем высказать благодарность моему редактору, преподавательнице идиша и переводчице Асе Фруман, с которой мы фактически вместе просто-таки прожили эти две книги.
– Кстати, об издании «Понедельника» и о тебе рассказали мне прекрасная израильская журналистка Шуламит Шалит и Раечка Кульбак…
– Да, моя увлеченность Кульбаком привела меня к знакомству с замечательной женщиной - его дочерью Раисой, которая живет в Тель-Авиве. Мы с ней встретились прошлым летом и долго говорили, а теперь продолжаем регулярно общаться через интернет. Я просто восхищен ее жизненной стойкостью, скромностью, тактом и трепетом, с которым она относится к творчеству отца. Для меня она - главный читатель моих переводов Кульбака.
– Твой перевод «Понедельника» на белорусский – это, конечно, здорово! Но доживет ли читатель до «Понедельника» на русском – аудитория русскоязычных многотысячна в разных странах мира – с аудиторией французской или белорусской никак не сравнить…
– «Понедельник» - книга необычная. По духу это даже и не проза, а скорее поэзия. Там чего только нет - и революция, и философия, и мистика, и быт. В одной рецензии немецкого перевода писали, что это забытое сокровище, которое лежало все эти годы в какой-то капсуле времени... на идише эта книга вышла в Варшаве в 1926 году, в 1929-м она вошла в виленский четырехтомник собрания сочинений Кульбака. После переезда автора в Минск в 1928 году там про нее в лучшем случае молчали, а в 1937 году ее просто вычеркнули из литературы. Переиздали ее уже только в 1950 году в Буэнос-Айресе. А первый перевод - на иврит - вышел в 1947 году еще в подмандатной Палестине, где советские черные списки просто игнорировали. С тех пор роман был переведен на английский, французский, испанский и немецкий языки. И вот теперь - на белорусский в Праге. Там же выйдет и мой перевод первого романа Мойше Кульбака - "Мессия из рода Эфраима" , оригинал которого вышел в Берлине в 1924 году.
А на русский язык ни один, ни другой роман не переводились. Я перевожу только на белорусский. На русский и без меня есть кому переводить, русской культуре дополнительная поддержка не требуется. Белорусская культура и язык ведут упорную борьбу за существование, я как могу в этой борьбе участвую и думаю, что сам Кульбак - горячий патриот родной земли - меня в этом поддержал бы.
– Ранее в разговоре ты признался, что любишь читать старые письма, «расшифровывать» чьи-то откровения, открытия…
– Это так. В процессе перевода у меня возникало и возникает много вопросов и проблем, решая которые, я втягиваюсь в изучение истории, культуры, языка, материальной и духовной жизни евреев Беларуси. В частности, я занялся чтением и переводом рукописной корреспонденции на идише. Казалось бы - подумаешь, прочитать письмо. Оказалось, что это не так-то просто. Дело в том, что навыки письма по-еврейски, письма от руки - по крайней мере, в нашей части света - постепенно пропали. В 1938 году в СССР закрыли еврейские школы. Потом пришла война и Катастрофа. А после войны идиш уже не возродился. И вот через поколение-два в значительной степени пропали и навыки чтения рукописного текста.
Когда позднее возник интерес к идишу и его стали изучать - уже фактически с нуля, как иностранный язык - в качестве рукописного шрифта был выбран усредненный стандарт, который выглядит как детские прописи. А ведь самих типов еврейских почерков до середины ХХ века было великое множество! Я с лёгкостью мог бы привести примеры десятка вариантов написания рукописного алефа часто совершенно друг на друга непохожих.
И работа эта - расшифровка с виду нечитабельных почерков - мне страшно интересна: разгадывать написанное, погружаться в контекст, подключать интуицию. А за этими письмами - реальные человеческие жизни, чувства, переживания, радости и печали…
– С кем из еврейских прозаиков, поэтов, ученых ты знаком или дружен? Что тебе дает общение с ними? Задавали ли они такой вопрос: «А зачем тебе, Сережа, всё это нужно?»
– Я, наверное, знаком с такими людьми, которым со мной и так всё ясно, и поэтому такого вопроса они мне не зададут. Есть ли среди них прозаики, поэты, ученые? Да, есть лингвисты, переводчики, поэты. Но основная масса людей, которые “в теме” - это просто друзья и прекрасные люди, профессионалы в других, “неакадемических” областях. Я стараюсь не придавать особого значения тому факту, что они евреи, но тут есть момент какой-то принадлежности, вовлеченности, обладания каким-то особым знанием, открытым не для всех. И это придает нашему общению особый колорит. И знание языка (или даже двух) тут тоже играет какую-то роль.
А на вопрос, “зачем мне всё это нужно”, я, пожалуй, и сам себе не смогу ответить.
– Не хотелось ли тебе в ту пору хоть раз побывать в Биробиджане? Всё же столица ЕАО? Походить по улицам, поговорить с кем-нибудь? И, с другой стороны, - еще и еще раз побывать в Израиле, где есть сейчас театр «ИдиШпил» и нет ни одной газеты на языке идиш?
- Нет, Биробиджан был далеко и как-то с евреями у меня особенно не ассоциировался. Слово «Бобруйск» у нас звучало гораздо более по-еврейски, чем Биробиджан. В том числе и в антисемитском контексте - если хотели кого-то оскорбить, то упоминали скорее “Бобгуйск”, чем “Бигобиджан”…
Побывать в Израиле - да. С середины 1970-х я часто слушал радио, в том числе “Решет Бет”, который транслировался на коротких волнах, хорошо знаю популярную музыку тех лет. И - снова же - страна была за семью замками, туристом туда не съездишь, а билет в один конец - это была не моя ситуация. И снова же - это к идишу прямого отношения не имеет.
Но вот стал я ездить в Израиль - и теперь жадно ловлю ухом каждое слово на идише. Правда, слышу я тот идиш в специфическом контексте - в иерусалимском районе Меа Шеарим, в Бней-Браке. Последний раз, когда я летел из Израиля, в самолете рядом сидела семья харедим, пять детей. Две девочки лет по тринадцать всю дорогу щебетали на идише - и, закрыв глаза, я пробовал представить, что я в Минске 1920-х…
============
Примечание Мотке
Возможно, не все знают, что в Беларуси в 1920-30-е годы (вплоть до 1936) было четыре (!) государственных языка. В освобожденном от польской оккупации Минске 31 июля 1920 г. принимается Декларация о провозглашении независимости Советской Социалистической Республики Белоруссия (с декабря 1922 г. - БССР). В Декларации регламентировалось равноправие четырех государственных языков в БССР - белорусского, русского, польского и еврейского (идиш). Хотя на гербе четыре языка, в качестве государственных использовались лишь два, на которых все и печаталось - идиш и белорусский.
Несколько иллюстраций:
