Юрий КОБРИН

Рождественская ночь, так что же горько мне?..

Звезда стекла с окна и со стекла струится,

свеча оплывшая – от капельки на дне

бокала на столе – бросает тень на лица.

Я вижу тать в нощи скрипит пустым пером,

про монастырь деляга пишет Свято-Духов.

Из книжницы – средь дня! – уже который том

к т о вынес под полой, пропахшей потом тухлым?

Строчит, скребёт пером, присвоенной строкой

с газетной полосы к т о зло клеймит и учит

добру? А к т о его ввёл собственной рукой

в притвор, не распознав в ночи породы сучьей?

Введение во храм не Богородицы

позволил, пастырь, ты, а лесбиянки старой,

и получается из церкви вроде цирк,

и обхохочешься от этой странной пары…

В какой паноптикум, ты поместил, Господь,

меня на склоне дней двадцатого столетья,

где дух повержен и где торжествует плоть,

но оплетённая невидимою сетью.

Адамов повторял из года в год я труд

и веровал, что плод не обернётся прахом,

мне снился соловей, садящийся на грудь,

когда лежал в саду под ветвью без рубахи.

Рождественская ночь, и ты, моя душа,

печальница моя, мой гений одинокий,

давай за нас с тобой мы выпьем не спеша

и посидим вдвоём в сомнении глубоком.

Снежок идёт, и ночь порукой круговой

связала прочно всех в стране-самоубийце,

но я люблю её, как тот глухонемой,

что жестом только с ней и может объясниться.

…а Ирод прознал, что грядёт Рождество…

Стол пиршественный был накрыт рож на сто.

Рычали и пили, пели, рыгали,

в барашка клинки вонзали из стали.

Вино окровавило ткань полотенца,

волхвы проболтались о тайне Младенца.

А Ирод, предчувствуя «Бурю в пустыне»,

шагнул на песок, от луны ставший синим.

И, выпростав пальцем своё естество,

вонючей струёю ожёг пальмы ствол.

За Иродом выползло царское кодло,

одобрило действо, хихикая подло…

Коней им подали. Раб глух был и нем.

Копыта умчали орду в Вифлеем.

Там Ирод, взглянув на соратников-выжиг,

прохаркал:

                     - Под нож всех – от двух лет и ниже!

И бабы, спасая соплят-пацанят,

безмолвно легли под протухших солдат,

но плоть умерла. Младенцев об стены

бил преторианец с воплем обсценным.

Был «глас в Раме слышен, плач и рыданье…».

И скорбью о том умножим познанье.

Печалью окормлено сердце… Застынем, -

скрывается Ирод злым лисом в пустыне.

Горят не костры пастухов, а младенцы!

От запаха трупиков некуда деться…

Во имя Отца и Духа Святого

не произноси ты слова пустого.

На ёлку, сверкнувшую золотом нитей,

Скатилась слезою звезда. Помолчите.