Хэллоуин
Сайт "Обзор" представляет молодого вильнюсского автора, именующего себя В.Шепилов. Сегодня он дебютирует с рассказом-фэнтази на тему, казалось бы, не очень связанную с Вильнюсом...
Пиная жёлтые кленовые листья, шёл по Старому городу Марюс Варнялис, пятнадцати лет, красивый собою, с ангельски невинным выражением лица. Мужики в семействе Варнялисов с наполеоновских времён были черноволосы и черноглазы. И это сейчас наш Варнялис за чёрные кудри имел воздыхания женского пола и прозвище «Марио». А в детстве, бывало, дразнили жидом.
Папа Марио при коммунистах ещё отучился в ужупской, тридцать третьей, не к ночи помянутой школе. Через дорогу – кладбище Бенедиктину. Осенью, на уроках труда, пионеров гоняли погост убирать. Называлось «шефская помощь». Дети есть дети – на кладбище было весело. На откосах у речки Вильняле, в просторечии – речки Поганки, можно было и кости найти. Черепушки, конечно, не лыбились там, но фрагменты скелета бывали. Самый бойкий пацан подобрал берцовую кость, приложил к ноге и сказал: «Великовата!». Прохладное солнышко, груды жёлтой листвы, разговорчики в тему…
В окружении маленьких пионеров шагают с кладбища трудовичка и военрук, светски беседуя о загадочных свойствах трупного яда…
Марюс вырос на кладбищенских байках отца. Быть бы мальчику готом, но мешали две вещи. Первое – пирсинг, готам без него никуда. Но папа сказал: «Проколись попробуй, я тебе этот пирсинг на задницу переставлю без всякого наркоза!». Вторая непруха – девчонки у готов красят волосы в чёрный. А Марюс любил блондинок.
Ещё когда Марюсу было тринадцать, циничный папаша объяснил ему пользу презервативов и сказал, чтобы насчёт первого секса не парился: это, мол, как все естественные процессы – даже если не знаешь как, то всё равно получается.
И вот наш Марио наматывал круги по городу в ожидании часа, на который назначено. Дама сердца была блондинка, и дама была согласна. Сгущались сумерки, пустели улицы. Свистел ледяной ветерок. Марюсу было по барабану. Влюблённый Марио не шёл, а парил.
Полёт был прерван самым отвратительным образом. Плечом к плечу перед Марио встали двое со стрижкой под ноль, в камуфляжных штанах, в солдатских сапогах на шнуровке, в чёрных куртках с литовским флажочком, нашитым на рукаве. Марюс рванулся назад – но сзади был третий.
Пидор, - сказал один, пристально глядя на пушистые ресницы несчастного Марио.
Жид, - отозвался другой, сканируя взглядом смоляные кудряшки.
Третий врезал Марюсу между лопаток.
Следующие четыре минуты Марюс лежал на асфальте, свернувшись в улитку, а бритые мальчики работали сапогами.
Отпинавшись, бритологовые ушли по своим делам. А ещё минут через двадцать Варнялис поднялся с асфальта. Болело всё до мозгов. В осенней грязюке были локоны, джинсы и куртка. Свиданка накрылась медным тазом.
Торчала слева лысая горка Бернардинского сада. Журчала справа речка Поганка.
Это была улица Брунона Бонифация.
В историю можно войти и в историю можно влипнуть. Яркий тому пример - Литва и Брунон Бонифаций.
В начале средних веков у европейских вельмож был пердунчик – походы во славу господню. Брунон Бонифаций, немецкий маркграф, католической веры монах, с восемнадцатью спутниками прибыл в Литву – насаждать христианскую веру. Он проповедует. Литовцы молчат, ведь литовец скорее удавится, чем что-нибудь скажет. А Брунон, бедняга, считал, что молчание – знак согласия…
В 1009 году, на литовской границе, Брунон Бонифаций «убит был ударом по голове». Восемнадцать соратников тоже были убиты. Этот случай попал в Кведлинбургские хроники. Это – первое письменное упоминание о Литве. И в 2009 году широко отмечалось Тысячелетие государства.
А кому мы обязаны датой? – Брунону. Если б тогда ему не дали по голове, то и праздновать было бы нечего.
Решено было увековечить святого в названии вильнюсской улицы. «Бонифацио» назвали короткую улицу, что ведёт вдоль речки Вильняле ко входу в Серейкишкский парк у знаменитого дуба. Чтобы граждане, читая табличку и вспоминая Брунона, поздним вечером там не ходили. Чтобы не нарывались, как Марио.
Две недели спустя, в капюшоне, надвинутом на лоб, хромая на обе ноги, с разводами вокруг глаз, как у Крошки Енота, Марюс шёл по любимому городу. Хотелось не шляться, а лечь и тихонечко сдохнуть. Но дома, мордой в компьютер, было значительно хуже.
Папаня, когда фингалы сойдут, от себя обещал добавить – чтобы дурья башка по дворам не носила. А блондинка послана далеко и надолго. А в гимназии – злоехидные одноклассники. И пила последнюю кровь историчка по прозвищу Рагана…
У Дворца железнодорожников Марюс притормозил, зачарованно глядя на крюк, выпирающий из фасада. В воображении Марио бельевая верёвка перекинулась через крюк, и петля закачалась в сизом октябрьском небе. Марюс вытер захлюпавший нос рукавом и сквозь зубы сказал: «Не дождётесь!»
Гонимые северным ветром, ноги вывели Марио к улице Агуону, на блошиный рыночек «У кота». Между битой зелёной граммофонной трубой и взъерошенным чучелом выдры восседала на лавочке необъятных размеров мадам. На складном шатком столике покачивалась перед ней коробка с надписью «Всё по три лита».
И в коробке с дерьмом Марюс выкопал вещь, за которую и сотни не жалко!
Тяжкий кубик сиял на ладони, прозрачный, как горный хрусталь. Шелковистый на ощупь, со слегка закруглённой гранью шириной сантиметра четыре. И багровое солнце сквозь дыры стремительных туч зажигало звезду на ладони…
В кубике заключён был нарисованный лазером портрет неизвестного мужика – трёхмерная, изумительной чёткости фотка. Был чудила одет в средневековый камзол с гофрированным воротником. Кучерявая, коротко стриженная, с залысинами голова возлежала на нём, как на блюде. Худощавую физию украшали усики ниточкой, переходящие в остренькую бородку. Большие глаза незнакомца были темны и печальны. «Шекспир», - догадался Марио. Заплатил, не торгуясь. И с тех пор день за днём таскал безделушку в кармане, поглаживал пальцами каменный шёлк, успокаивал нервы…
И однажды, при свете лазурного дня, в переулочке рядом с улицей Пилес, он увидел Янтарную Даму.
Благоухало ванилью медовое, закрытое до подбородка, с гофрированным воротничком, расшитое золотом платье. Камни брызгали светом на пузырчатых рукавах, в ожерельях, на диковинных юбках, колыхавшихся на каркасе. Белый пышный с золотыми узорами чепчик окружал набелённое, с алым ротиком, идеальное, как у греческой статуи, личике.
Сверкая брюликами, гоняя зайчики по жёлтым стенам, разрисованным граффити, дама пёрла, как танк, занимая юбками мостовую.
Марио вперёд спиной отшагнул на узенький тротуар. Зацепился каблуком за бордюр. Проехал плечом по стене, собирая на себя штукатурку. Почувствовал краешек юбки, юзнувшей по ноге. Восстановил равновесие. Открыл было рот, чтобы высказать всё насчёт ряженых дур, - и захлопнул нижнюю челюсть.
Переулок был пуст. До бурлящей туристами улицы было шагов пятьдесят. За секунды, в которые произошёл инцидент, оказаться дамочка там не могла, даже если бы не шла, а летела.
Марюс поглядел на рукав, перемазанный граффити. На переулок. Втянул носом запах ванили. И решил не загружаться вопросом.
Было, не было, сказал себе Марио, один хрен. Всё равно конец света скоро.
А ещё через два лучезарных денька к Марюсу обратилась Собачка. Моську эту на улицах он видел лет десять уже – с той поры, как детсадик водили. Из какой-то квартиры в районе Старого города выпускали её на весь день погулять – без хозяина, без поводочка. Лохматая, белая, хвост крючком, лисья морда, стоячие уши – была собачонка размером с башмак, но умна, как профессор. Чтобы сделать пи-пи, вставала на передние лапки и, упёршись задними в столб, выдавало струю – чтобы метка была на уровне крупной собаки. Если кто-то пытался с ней заговорить, собачонка, кося чёрными глазом, с прогулочного шага переходила на стремительный бег. Что указывает на развитой интеллект и объясняет, каким образом за десять лет не поймали и не прибили.
А тут вдруг, здравствуйте вам – сама обратилась. Подняв голов к Марио, собачонка посмотрела ему в лицо. Отбежала на десять шагов и опять поглядела. Так, оглядываясь, подманивая, собачонка бежала вниз по улице Пилес. Может, плохо старушке хозяйке и надо помочь, думал Марио и зашагал за собачкой.
А собачка свернула на улицу Бернардину.
- Белый кролик, сколько время, где твои часы? – буркнул Марио, поворачивая туда же.
Обстановка сменилась неуловимо. Лимонный вечерний свет поменялся на нежнейший перламутрово-серый. Золотая листва под ногами стала угольно-чёрного цвета. В окнах офисов были не пластиковые – деревянные рамы. Тёмно-жёлтый мигающий свет горел в этих окнах, и двигались странные тени…
Но Марио глядел на собачку.
В подъездах, где раньше сверкали багажники автомашин, на местах для парковки лоснились холёные конские крупы. Кони через плечо провожали Марио взглядом, и глаза их горели огнём в полумраке. Туристов катать, мимоходом подумалось Марио, но откуда же столько туристов?
За аркой ворот, на ступеньках «Шекспир-отеля», сидел мужик, похожий на Смоктуновского, обтянутый чёрным трико, левой рукой покатывая рядом с собою белый баскетбольный мяч. Увидев Марио, мужик переложил мяч на правую сторону и похлопал ступеньку ладонью, приглашая садиться.
Марюс прибавил шагу. Он не знал, кто такой «Смоктуновский». Но серые глаза незнакомца были прозрачными и дурными, как у обкурившейся травки козы.
А собачка маячила неподалёку, а собачка звала…
Вот уже костёл святой Анны остался далеко за спиной. Бетонный советский мост, ведущий на Ужупис, был по правую руку.
Собачий скелетик бежал по дороге, повиливая залом – и рухнул, рассыпавшись кучкой костей. Не веря глазам своим, Марио подошёл к ней поближе… Белый пластиковый стаканчик трепетал на асфальте – и, стуча, покатился прочь, подгоняемый ветром.
Эта была улица Брунона Бонифация. Звон металла запрыгал по ней, будто грохнули наземь корыто с металлоломом. Рыцари в чёрных зеркальных латах футбольной стенкой закрыли дорогу назад. И вторая шеренга закрыла дорогу к парку Серейкишкес.
В центре прямоугольника, образованного берегом речки, шеренгами, оградой Бернардинского сада, находилась Янтарная Дама. В сером воздухе, на сером асфальте, на фоне чёрного строя, платье дамы горело, как слиток. Между дамой и Марио стоял мальчик лет семи-девяти, в красном средневековом костюме, держа перед собой парчовую золотую подушечку с кистями и бахромою.
А чёрные листья парили в серебряном воздухе, поднимались и опадали.
Молодой человек, - провозгласил красный паж, - у вас есть предмет, который нужен моей королеве! Извольте отдать. Королева повелевает!
Какой ещё, на фиг, предмет? – спросил очумевший Марио. И, глянув на юбку, увешанную брюликами, добавил:
Если что с себя потеряла, сама пускай и ищет. Я у неё ничего не брал!
Идиот, - промолвила дама голосом чистым, как удар хрустального колокольчика.
Марюс хлопнул ресницами. Наваждение пропало. Сгинули рыцари, дама, золотая подушка. И только малюточка паж стоял на щербатом асфальте.
Жёлтое платье дамы отбрасывало медовые блики на рыцарские доспехи и шёлковые волосёнки пажа. А в мышином нейтральном свете стало видно, что мальчонка – седой.
- Меня зовут Петька, - сказал паж с прорезавшимся акцентом, - я на Ужупе живу… то есть жил… А тебя как зовут?
«Есть литовское имя Пятрас», - вспомнил Марюс дошкольное детство. Русского пацана привели в их литовскую группу. Воспиталку звали Дайна. «Нет такого имени – «Петя». Есть красивое имя Пятрас. Говори красиво, Пятрюкас, говори по-литовски».
Пока Марюс боролся с лицом, не пуская на губы ухмылку, паж продолжил как ни в чём не бывало:
- Барбора и Жигимонт – ты слышал это историю? Король после смерти отправился то ли в рай, то ли в ад. А душа королевы прикована здесь – между живыми и мёртвыми. Не видеться больше им никогда… Поройся в карманах, амиго! У королевы горе, а ты его усугубляешь!
Королева Барбора, подумал Марио. Оценивая обстановку. Яд в бокале и безутешный король, вызывающий призрак любимой. И пустые аллеи за спиною зануды пажонка. Чисто зрительно путь был свободен.
Барбора – Барбора. Весёлая вдовушка. Одних только официальных любовников у неё было тридцать восемь…
Вещица, - напомнил паж. – Предмет, который нужен моей королеве!
Этот? – кратко спросил Варнялис, объяснив слово жестом.
Ты хам, - возмутился паж, - ты хам и невежа, Варнялис! Верни до Большого Парада – и будешь отпущен с миром! Зажилишь – останешься здесь навсегда!
Пошёл ты, придурок! – откликнулся Марио.
И рванул в направлении парка.
разбитый вдрызг асфальт тарахтел под ногами. Деревья клонились навстречу. Приближалась чугунная бомба у входа в Серейкишкский парк…
Ноги Марио запнулись о невидимый глазу порог. Согнувшись пополам на бегу, махая руками, как мельница, стараясь не кувыркнуться, он слышал заливистый смех паразита пажа. И – врезался головой во что-то наподобие мягкой резины.
Он сидел на брусчатке в позе датской Русалочки, пятернями и сплющенным носом упираясь в упругое нечто. Перед носом бурлила озарённая солнышком Пилес. За спиною был серый проулок, где он встретил Янтарную Даму.
Встав на ноги, Марио врезал кулаком по невидимой стенке. Упругая сила отбросила руку назад. Хотел разбежаться и врезать плечом, но представил, что будет.
Беззвучно шагала толпа по своим повседневным делам. Вприпрыжку бежал пацанёнок в костюме вампира…
- А чтобы все сдохли! – сказал Марио равнодушной толпе. И в сторону переулочка добавил: - И чтоб вы все тоже!
И пошёл от улицы Пилес в направлении вокзала.
Арктический холод пронизывал тело. Ноги сделались неподъемными. Налитыми свинцом. Время остановилось.
- Если я иду на вокзал, значит, я иду на вокзал, - бормотал в помрачении Марио. – На вокзале автобус, чтоб ехать домой… А он есть в этой дыре, автобус?
Там, разбивая голосом мертвенное безмолвие, Марио шёл к вокзалу. И упёрся в памятник доктору Айболиту.
Доктор с девочкой, заскрежетав, повернули головы к Марио. Глаза их зажглись зелёным кристаллическим светом, как сигнал светофора. Зверюшка неизвестной науке породы на ручках у девочки открыла изумрудные глазки, расправила медные перепончатые крылья, взлетела и с пронзительным воплем атаковала, целясь в лицо, загоняя в ближайший мощёный булыжниками переулок.
Марио пятился, отбиваясь, оказавшись уже в переулке.
Зверюшка врезалась в стену и рассыпалась облаком искр.
- Скушала, сука, - прокомментировал Марио.
Искры водопадом сошли по стенке, потекли по тротуару, впитались в булыжник – и серая мостовая стала огненно-красного цвета.
Вышибая фонтанчики пара, граница между красным и серым побежала в сторону Марио. Красное поцеловало окантовку подошв – и, почуяв запах горелой резины, он отпрыгнул назад.
Он летел вниз по улицам Диджёйи, Пилес и Бернардину под шипение пара, чувствуя задницей жар от настигавшей его раскалённой докрасна мостовой. Краем глаза увидел мелькнувший справа бетонный советский мост – и из последних сверхъестественных сил нырнул в боковой переулок.
Он стоял буквой «Г», руками держась за колени, задыхаясь, не в силах двинуться больше. Перед глазами было темно – но вот в голове прояснилось.
Всё ещё упираясь в колени, он посмотрел вперёд – и волосы встали дыбом.
В метре от Марио, помаргивая маслянистыми, затянутыми чёрной плёнкой глазами, подёргивая шкурой, стригла воздух усами помоечная крыса размером со взрослого кабана.
Оглушительный чих раскатился по переулку.
Крыса со скоростью молнии перемахнула решётку садовой ограды и, щёлкнув хвостом, исчезла за горкой.
А на крыскино место бесшумным прыжком приземлилась лохматая кошка размером с армейский бронетранспортёр. Глаза её, большие и круглые, как фары, глянули на Марио предвкушающе. Под носом у кисы, на верхней губе, висела прозрачная капля.
- Кис-кис-кис, - сказал Марио, шагая спиной вперёд, – кися-кися-кися. И какие у кисоньки ушки… И какие у кисоньки глазки… И какой у кисоньки носик… И какой у кисоньки хвостик…
Тяжкий удар о землю раздался в глубине переулка. Кисонька сгруппировалась и вслед за крыской сиганула через забор, обдав Марио запахом мокрой шерсти и кошечьего туалета.
А земля содрогалась: тум-тум, тум-тум. Со скоростью поезда приближалось пока непонятное, но чрезвычайно большое.
Марио пулей вылетел из переулка на асфальт улицы имени Брунона Бонифация.
Утопая по щиколотку в асфальте, сверля багровыми углями глаз, закрыв дорогу назад, Железный Волк размером с юрского динозавра стоял за спиною у Марио.
Ржавые мокрые латы раздувались и складывались в тяжком дыхании. Ледяная вода, пузырясь, вытекала меж чудовищными зубами. Пахло ржавым водопроводом.
Метров девять было до монстра, сопящего позади. А впереди находилась знакомая до боли картина.
Рыцари стояли стеной, как один большой радиатор. Перед ними – Янтарная Дама. И, в двух шагах от Марио, чёртов паж с подушечкой на изготовку.
И королева, подняв ручку на уровень пояса, пошевелила пальчиками, намекая: давай!
Марюс сграбастал в кулак барахло, что болталось в кармане. Размахнулся – но не смог швырнуть в бабу. И, развернувшись, послал прямо в морду Железному Волку…
Стеклянный кубик грянулся о мокрый чугун, распадаясь на половины. Вспышка лазерной яркости ударила по глазам.
- Государь мой! - мой! – воскликнул хрустальный голос.
И низкий мужской голос ответил:
- Моя королева!
Рядом с дамой стоял долговязый пижон. Кучерявый, с залысинами, в воротнике колесом. «Шекспир» с фотографии в кубике.
Парочка целовалась взасос, так, что за ушами трещало. И малюточка паж, сложив руки, как для молитвы, в умилении любовался картиной!
Закачалась земля. Это Волк, добивая асфальт, развернулся мордой к Поганке. Ледяной ветерочек выпорхнул из-под моста – и задул с ураганной силой.
Марио, чтобы не сдуло, ухватился за плечи пажа. А пажонок вцепился ему в поясницу.
Но стояли, прозрачные для урагана, король с королевой вдвоём. Неподвижно висело янтарное платье. Ни единая складка не смялась на чёрном камзоле.
Бурые воды Поганки стали твёрдыми, как вулканическое стекло. Медные трубы оркестра взвыли за поворотом. Запахло ванилью.
Скользя по зеркальной глади, проходя сквозь бетонный мост, как сквозь триумфальную арку, разноцветная лава парада пёрла по узенькой речке.
Маленькие девочки с босыми ножками, в розовых платьицах шли во главе, разбрасывая из корзиночек розовые лепесточки. А за ними шагала детва всех размеров, эпох и народов. Дети раннего средневековья в льняных рубашонках до пят, с медными ожерельями на тоненьких шейках; юные пионеры в красных галстуках, белых рубашках, синих джинсовых шортах; еврейские мальчики в чёрном, с кудрявыми длинными пейсами. И детишки махали руками, приветствуя королевскую пару, и Волка, и Марио!
Шёл советский военный оркестр, полыхая медалями на гимнастёрках. И под рвущие душу утробное пение труб зажигала колонна парада.
Парни с девушками в костюмах робингудовских легендарных времён танцевали, высоко задирая колени. В ярко-зелёных кафтанах, перехваченных парчовыми кушаками, шестеро польских панов, стоя в ряд, взявшись под руки, разбегались и с молодецким уханьем катились по зеркалу речки. Бабки с мётлами, в ватниках, в козьих пуховых платках пританцовывали под марш. И красавец в эсэсовской форме кружился с пышногрудой литовочкой в национальном костюме.
За людскою колонной шагала колонна собак. Недопёсики с варежку величиной, кабыздохи размером с телёнка… А глазницы горели багровым огнём, как у Железного Волка!
За собаками топали кошки в безукоризненно чётком строю. Изумрудно лучились глаза, вертикально стояли хвосты – полосатые палки дворовых лахудр и сибирские опахала.
Многокровными, полными жизни были герои парада с лицевой, так сказать, стороны. Но едва, миновав наблюдающего, становились видны со спины – изменялась картинка, как в календарике-переливашке.
Маленькие скелетики в розовеньких лохмотьях шли во главе парада, разбрасывая из корзиночек угольно-чёрные листья. И военный оркестр качал воздух провалами рёбер под лохмотьями гимнастёрок. И запах ванили мешался с ароматами вскрытого гроба.
Мужчины и женщины, дети и звери. Скелеты, скелеты, скелеты. Кошачья армада чеканила шаг, как пущенные под откос канцелярские счёты. И скелеты хвостов под ударами ветра пели, как трещотки гремучей змеи.
Бетонные советский мост разломился надвое. Половинки его задрались, как у мостов Ленинграда.
Заполняя пространство меж берегов, подобная океанскому лайнеру, улитка высотой с трёхэтажный дом двигалась, озаряя клочкастые бурые склоны. Панцирь был золотым, но живым, костяным, чуть прозрачным. Трёхметровый единственный рог золотой маслянистой колонной выпирал из безглазой улиточьей морды. Белое яблочко размером с двухпудовый арбуз сидело на кончике рога. Синяя радужка с чёрной кнопкой зрачка каталась по яблочку, озирая окрестности, стреляя искрами, наподобие полицейской мигалки. Мягкое золото исполинской ноги колебалось волнами, передвигая чудовище со скоростью пешехода.
Вращаясь гигантской спиралью, перемалывая сами себя, черепушки, фаланги, фрагменты костей двигались меж берегами. Черепа и фрагменты, опавшие с колеса, догоняли его, как улиточный хвост, поторапливаясь, поспешая…
Половинка моста бессильно упали и грохнули, соединяясь. И последний порыв урагана плюнул горстью щебёнки.
Марио вскинул локти, закрывая лицо. И пажонок, спасая мордашку, дам ему головою по рёбрам.
И не было больше короля, королевы, Железного Волка, динозавровых ям на асфальте. Бал рассвет. Пахло свежестью. На дороге, апельсиновых листьях, на крышах и шпицах лежал первый снег.
Красный паж отцепился от Марио и бросился прочь.
Т-ты куда? – спросил Марио.
На Ужупис, - ответил мальчик, не оборачиваясь, - может, мамка моя ещё там живёт!
«Ты какого года рождения, сынок?» - хотел крикнуть Марюс, но в в горле лишь пикнуло. Башка гудела, ноги были как ватные. «Вильнюс не Лондон, - подумал Марио, наблюдая фигурку перебегавшую мост. - Увидимся, встретимся…»
Марюс потопал кедами, возвращая мышцам упругость. Послал мысленный прощальный плевок в сторону улицы Бонифация. И зашагал к святой Анне, в сторону дома.
Жуткий скандал ожидал его там.
- Убьёт папаша за самоволку, - сказал Марюс распятию на стене святой Анны. Распятие промолчало.
Утро Дня всех святых золотило белоснежно-хрустальные, без единого следика улицы.
Придумывая на ходу, что такое соврать, чтобы меньше попало, оставляя чёткую цепочку следов, М.Варнялис пересёк пустынную Майронё гатве и исчез в кривых переулках…
В.ШЕПИЛОВ
г.Вильнюс
