Ещё не пройден путь

Последний месяц уходящего 2024 года для вильнюсской поэтессы Ирины Мастерман особенный: в декабре её родные и почитатели её таланта поздравили Ирину с юбилеем.

И.Мастерман занималась в литературной студии «Русло» при Вильнюсском университете, возглавляемой доцентом кафедры славистики Вильнюсского университета Александром Лысовым. Возглавляла поэтическую студию «Созвучие».

Изданы сборники стихов «Виночерпий», «… И», «Магистр». Стихи напечатаны в сборниках и альманахах поэзии Литвы, Латвии, России и Германии: «Крещатик» «Письмена», «Настоящее время», «Планета поэтов», «Северная Аврора», «Невский проспект», вошли в Антологию русской поэзии Литвы. Член МАПП и литературного объединения «Логос».

«Обзор», присоединяясь к поздравлениям в адрес юбиляра, публикует подборку стихотворений Ирины Мастерман.

Рождественское

Ещё не пройден путь. И плащаницы

не соткано льняное полотно,

и кованое праздно остриё

у невостребованной пики. Чернь нема.

Бесхитростны обветренные лица.

В цепи недостаёт звена.

И вот звезда. Её сиятельные блики.

Где-то рядом облегчённый вздох.

Дитя спелёнуто. Склонившихся волхвов

почтительные лики.

В пещерных яслях зреет кокон.

И женщина, связующим звеном

под нимб отводит хлопотливый локон.

Портсигар

Нет прошлого. Есть только будущее.

Но мне там не бывать

с фанерной бабочкой

в послевоенном церемониальном

сквере, насыщенном гулянием семейным

слегка манерных женщин

и мужчин в зелёных, реже синих,

но в непременных галифе.

Там не бывать

непритязательной провинциальной

атмосфере,

где развлеченье — станционный

крытый досками перрон, буфет,

куда зайти героям и заказать семье

«крем-соду», купить конфет.

Себе два раза взять по «сто»,

занюхать хлебом,

слушать духовой оркестр,

играющий «Бостон»,

курить «Казбек», дышать

невозмутимо паровозной гарью

и говорить с горячностью. И только — о войне.

В том будущем

нет места именному портсигару,

неповторимым жестом

извлечённому отцом из галифе.

Мгновение

Он вышел в сад. Всё было так обычно.

И между тем, на этот раз,

исполнившись особенного смысла,

дрожало у дворовой липы на плечах

Медведицы большое коромысло.

Из темноты без всякого злословья

между собой знакомые

перекликались псы,

когда в садах, пересиявших новью,

лишь изредка, для вящей тишины,

ложилось яблоко со стоном

в щетину скошенной травы.

Он вдруг услышал, как из недр

и куполов колокола дробят

неповоротливую вечность, и понял -

эта боль и эта бесконечность,

и долгого пути внимательная

млечность

становятся мгновением... его.

Шекспиру

В. К.-Н.

Я мечтаю о реках, создающих

такие океаны, как Шекспир.

Генри Миллер,

«Тропик Рака»

Он шёл издалека. Шёл налегке.

Благослови, Господь, скитальца.

Под непорочностью небесных тел

дозволь ему в живых остаться.

Без очага, родных, без крепких стен

он должен овладеть наукой;

в библейской беспредельной темноте

кормить из рук чудовище — разлуку;

небо проклинать,

и, как безумный звездочёт,

давиться собственным рассудком;

падать ниц; найти предел,

доступный новолунью и полёту птицы;

сказать: «Мне, Вильяму Шекспиру,

грех отпущен».

Март 2024, Вильнюс

Пилигрим

И этот день пройдёт.

И тоже мимо.

Поднимет прах столбом,

как пилигрим.

И я,

вздыхая запах тлена и

дорожной пыли,

послушно побреду за ним

туда,

где иноверный муэдзин

гортанью обагряет

неба голубую глину.

Туда,

где всё ещё пустой престол

хранит любви святые мощи

и исподлобья -

на ночной постой — скребётся

память

из собачьей плошки.

Книгочей

В. К-Н.

Он не священник,

не кочевник, просто книгочей,

Накрывшись шкурою воловьей,

недужного касаясь изголовья,

он... обретает тот ночлег

(тюрьма

не так скандальна и позорна,

как тот постыдный,

весь в заплатах, Ноевый ковчег),

где кабала петли

перехватила горло,

гложет безразличие,

пропитаны тоскою облака на горизонте.

Мучительных ночей и дней

уже не перечислить.

Ликуют лишь и корчат рожи

чьи-то тени. Книгочей уверен:

«Искушает сам нечистый».

Темно. На море начинается отлив.

Он говорит: «Я, чернокнижник, болен».

При помощи дежурных,

наскоро прочитанных молитв,

он входит в чёрное безмолвие.

Он пробирается

на ощупь вглубь темницы,

тычется в больничные кровати,

слышит хохот

женщин с туловищем птицы,

чует запах шерсти волчьей и собачьей,

он знает заключение больничной

скорбной карты: след укуса в сердце.

Рассвет.

Морской отлив уносит оборотней,

        гарпий.

Без насыщенья. Без десерта.

Юрский период

Не заносись перед лопатой, экскаватор,

Не задавайся перед тачкой, самосвал.

Фёдор Гадюкин

Поэта рождает страдание

Эдуард Тополь

Неужто ты о нас,

о братьях меньших,

когда — про чернь, про быдло?!

Допустим, брезгует Парнас,

положим,

и Олимп не для пришельцев,

к чему пора бы и привыкнуть.

Не тайна,

не секрет: мы много ниже -

на подошвах.

Хотя и тошно

знать клеймёным нищим:

мы были есть и будем пылью.

В ладье, обильной гордецами,

пусть воем,

но

на вёсла налегаем сами.

Дозволь, Матёрый, ё-моё,

и нам, каликам перехожим,

«грязным рылом…

чистое мутить питьё»…

Ведь если в памяти порыться,

вспомнить можно

нам и тем,

кто утверждается Уралом и Сибирью:

наш язык — источник общий.

И мы не чья-то сыть,

не травяной мешок

под этой лунной необъятной ширью.

Урчим голодным брюхом -

сводит челюсти.

О, Господин Период Юрский,

не отнимай копеечки!

Убогих обижать

не принято, негоже русским…