История одной фотографии

В первой половине этого года «Обзор» вместе с известным вильнюсским художником Леонидом Мироненко провёл конкурс «Старый Вильнюс», в основу которого были положены картины Леонида Николаевича.

Читателям газеты предлагалось указать, какой именно уголок старого Вильнюса в своё время запечатлел художник.

Но в ходе общения с Л.Мироненко выяснилось, что сегодня могут быть интересны не только его картины, но и он сам. Точнее, его раннее детство, выпавшее на суровые годы Второй мировой.

Леонид родился в 1939 году. После войны документов уже не сохранилось, мать записала дату его рождения так, как ей казалось в ту пору лучше.

Жили они в большом селе под Витебском. С наступлением Красной армии немецкие власти погнали многих из этого села, в том числе и семью Мироненко, где, помимо маленького Лёни, были ещё два ребёнка постарше – Тамара и Володя, в Минск.

Так они попали на Комаровский рынок, который фашисты превратили в концлагерь – с колючей проволокой, охраной.

— Когда нас заводили на этот рынок, то в одном месте был такой проход со шлагбаумом – простой деревянной планкой. Проходят все, а я настолько мал, что один из всех мог пройти под этим шлагбаумом, - вспоминает Л.Мироненко. – И меня тут же отделили от семьи. Мать тут же бросилась в ноги стоявшему рядом немецкому офицеру, в слезах упрашивая не разделять семью. И немец пожалел, позволил мне остаться с семьёй.

Чуть позже семья Мироненко узнала, что немцы таким образом – по росту – отделяли маленьких детей, которых потом направляли в Саласпилс, чтобы брать там у детей кровь для раненых гитлеровцев.

Л.Мироненко уверен, что, попади он в Саласпилс, не дожил бы он до окончания войны.

Спустя какое-то время семье повезло ещё раз: мать нашла полицейского, который за кольцо царского червонного золота, припрятанного матерью на самый крайний случай, сказал, в какое время и где можно незаметно выйти из лагеря и где потом в Минске можно попросить убежище.

Возможно, сказалось и то, что мать полицейскому сказала, что её дети – из семьи православного священника (дед Леонида действительно был священником). В войну ведь в бога стали верить не только те, кто и до этого верил в него.

Год потом семья старалась жить, не привлекая внимания, в одной комнатушке в несколько квадратных метров, с земляным полом.

— А когда Минск освободили, то мы пешком отправились домой, до самого Витебска. Где пешком, а где какая-то телега нас подвозила, иной раз везло - грузовик попутный, военный, - вспоминает Л.Мироненко. - И где-то на этом пути мы остановились. Мать пошла к ближайшим домам в надежде, что ей удастся хоть что-то поменять на еду, а мы остались. А неподалёку от нас сидел солдат и ел из котелка. Я - к нему, потому что мне жрать хочется!..

Он мне дал ложку, и я из одного с ним котелка стал есть.

В этот момент мимо проходил, наверное, какой-то фронтовой корреспондент. Увидел он эту картину – солдата, угощающего своей кашей голодного ребёнка, и сфотографировал. Лёня взглянул на него лишь мельком. Хоть фотоаппарат, конечно, был штукой редкой, но чувство голода было куда как сильнее, чем детское любопытство.

— Обратите внимание, что я ложку буквально всю в рот засунул – так мне есть хотелось! – замечает собеседник. - И моя характерная поза - на коленочках. Сколько я себя помню, всё время - на коленочках. Потому что так было удобнее.

И эта фотография оказалась знаменитой.

— Спустя много лет смотрел я передачу «Дороги войны» и вдруг увидел эту фотографию. Я тогда даже толком и не успел понять, что это я на ней с тем солдатом. А подтвердилось это потом, когда старшая сестра, которая жила в Витебске, умерла в 1989-м году, - продолжает свой рассказ Леонид Николаевич. - Мы поехали её хоронить, а потом, в ожидании отъезда, стали рассматривать фотографии. Нашли альбом «Вызвалення Беларуси».

Стали его листать, а там увидели вот эту фотографию, где я – в женской, перешитой мамой, кофточке. У меня есть ещё одна фотография 1946-го или 1947-го года, где я на каких-то брёвнышках всё в той же кофточке. Так что можете представить, в каких условиях в ту пору пришлось нам жить.

По словам Леонида Николаевича, он иногда вспоминает того немецкого офицера на Комаровском рынке. Может, у него у самого были дети. Разные были немцы.

— Ещё до того, как гитлеровцев погнали назад, мы ещё жили в своей деревне, в своём доме, а в самой большой его комнате немцы жили. Человек семь. В два яруса кровати себе сделали, - продолжает Л.Мироненко. - Это были тыловики, не строевые части. Они никого из нас не трогали. Меня как самого младшего даже иногда конфетами угощали. Некоторые из них немножко говорили по-русски. Признавались, что они не нацисты, что были ротфронтовцами.

Наш дом стоял как раз возле дороги, на въезде в деревню. И однажды «наши» немцы, что-то до этого делавшие во дворе, все вдруг забежали в дом. Стоят, в окна смотрят. Нашей матери говорят: «Матка, Шайзен едет, Шайзен!». А по-немецки шайзен это дерьмо. Так они называли эсэсовцев, которых сами очень боялись.

Не дай Бог, увидит такой, что пуговицы не застегнуты или ещё чего-то там… Или не так, как надо, его поприветствуют… И всё что угодно потом может быть.

Л.Мироненко также рассказал, что староста местных полицаев знал, что старший сын в нашей семье - в Красной Армии. А отца немцы расстреляли. Он воевал в Первую мировую войну. Там он потерял правый глаз. На эту войну его, одноглазого, уже не взяли.

Зимой немцы заставили местных мужиков заготавливать для гитлеровцев лес. Собрали несколько человек, более или менее работоспособных.

Отец был работящий, хотя и без глаза, это не мешало ему.

Несколько дней работали они там, в лесу. А в это время поблизости ехал немецкий офицер, а партизаны его подстрелили. Гитлеровцы тут же схватили тех, кто неподалёку был, и расстреляли всех.

В первую войну не убили, так во вторую не промахнулись.

После войны, когда оставшиеся в живых члены семьи Мироненко вернулись в своё село, то там были одни руины. Ничего от села не осталось. А село большое было – две школы, одна начальная, вторая - средняя.

Ничего не осталось…

Панорама Вильнюса, нарисованная Леонидом Мироненко уже в XXI веке.