Как спасти планету от климатических изменений. Сибирский рецепт

Итальянский корреспондент побывал в уникальном Плейстоценовом парке на границе Якутии, где российский ученый пытается воссоздать эпоху мамонтов. Свои впечатления о путешествии он изложил в статье. «Здесь нам предлагается осуществимый рецепт для того, чтобы обратить время вспять».

Двое ученых, отец и сын. На первый взгляд, совершенно безумная идея: обратить время вспять, вернуться к эпохе мамонтов и таким образом бороться с климатическими изменениями. Это Плейстоценовый парк, находящийся в 30 километрах от поселка Черский в арктическом регионе России. На крыше мира. Агентство «АНСА» посетило его, став первым итальянским СМИ, побывавшем в этом парке.

Наконец-то у меня получилось. Я потратил на это почти 40 лет, но мне удалось найти нору Белого кролика. И я с радостью туда провалился. Только вот страна чудес находится не в английской деревне — к сожалению для Льюиса Кэрролла — а в поселке Черский, на границе Якутии, за Северным полярным кругом России. Именно здесь в 1996 году Сергей Зимов, уже легендарно известный в своей среде, основал Плейстоценовый парк. Идея совершенно абсурдна, нечто среднее между научным экспериментом и геоинженерией, а также — возможно — даже весьма проницательное вложение средств в недвижимость. С противоположной стороны норы Белого кролика явь сливается со сном. Как и должно быть. И в результате появляется новый мир. Где деревья — главные враги человека, где имеющееся в нашем распоряжении время на спасение вечной мерзлоты (а значит, и нашей цивилизации) почти на исходе, а животные возвращаются на пастбища среди арктических льдов, точно так же, как это происходило в эпоху Плейстоцена, когда из людей мы стали превращаться в богов. Не хватает только мамонтов. Но это ненадолго. Возможно, если все пойдет так, как планируется, скоро тут появятся и они. Настоящая страна чудес. Здесь нам предлагается осуществимый рецепт для того, чтобы остановить — или, по крайней мере, притормозить — климатические изменения, обратив время вспять. Значит, теперь нужно устроиться поудобнее и идти за ним, за Белым кроликом. Потому что на этот невероятный рассказ требуется время. А в нем речь пойдет о жизни — о нашей жизни.

Северо-восточная научная станция. Стремление и полет

Самолет АН-24 «Якутских авиалиний» приземляется на грунтовый аэродром Черского, задержавшись почти на 11 часов. Уши у меня готовы отвалиться после четырех часов полета в самолете с турбовинтовым двигателем, мозг уничтожен сменой часовых поясов: разница с московским временем составляет уже восемь часов, и я не знаю, когда и сколько я спал по-настоящему в последний раз. Солнце утопает в реке, обрамляющей аэродром. Я иду с рюкзаком на плече к выходу вместе с остальными пассажирами. Почти все они — местные жители, вернувшиеся из отпуска. В руках у них целые ящики с яйцами, бережно обернутые скотчем. Здесь, в Арктике, это редкий товар. Практически параллельная валюта, рассказывают мне местные.

Сын Сергея Зимова Никита улыбаясь выходит мне навстречу. Этому здоровенному мужчине 35 лет, у него три дочери, и он — настоящий локомотив как самого парка, так и северо-восточной научно-исследовательской станции. Как раз туда мы сейчас и направляемся. Научная станция была основана в 1977 году, а Сергей начал руководить ею в середине восьмидесятых годов и с тех пор ни разу не покидал ее. После распада Советского Союза он взялся за ее развитие, расширил и реформировал ее. И теперь она является единственным частным исследовательским центром на всем северном полярном круге. Несмотря на то, что уже почти вечер, еще не холодно, и на Никите только футболка и толстовка. «В июле, — рассказывает он, — мы катались на реке на водных лыжах… правда, я не шучу». И я ему верю. Можно себе это представить. Повсюду читаешь, что потепление в арктических регионах идет быстрее, чем в любых других зонах Земли. Но когда ты и правда оказываешься вечером в конце августа в одной футболке в двух тысячах километров от Северного полюса, ну, начинаешь понимать, что ситуация действительно выходит у нас из-под контроля.

Как только мне отдают багаж (снимая его вручную со старого грузовика с напечатанным на дверцах серпом и молотом), мы заскакиваем в салон Ленд-Ровера и направляемся на станцию. «В документальных и художественных фильмах в природных парках все водят эти джипы: как только я смог себе это позволить, я себе тоже такой купил», — с гордостью рассказывает Никита. Безупречный выбор. Дороги здесь — настоящий кошмар. Чтобы добраться до станции, нужно проехать через центр поселка Черский. Это нагромождение советских многоквартирных домов из цемента, построенных в вечной мерзлоте. Когда-то здесь постоянно жили свыше 12 тысяч человек, сейчас их здесь немногим более двух тысяч. Кто может — бежит. Правительство приняло участие в жизни поселка, вложившись в строительство школы и новых детских садов, но добывающий сектор, сердце местной деятельности, больше не приносит доходов. Таких людей, как Зимов, построивших тут своего рода империю, в этих широтах найти трудно. По пути к научной станции мы проезжаем мимо большой радиолокационной установки. Мне на ум сразу приходят сверхсекретные военные сооружения; чтобы получить возможность добраться до Черского, к слову, мне пришлось обращаться за специальным разрешением к ФСБ, спецслужбе, ставшей наследницей советского КГБ. Но я ошибся. «Основная часть местного бюджета, — объясняет мне Никита, — складывается из транзитных пошлин авиакомпаний: главным образом, от маршрута Лос-Анджелес-Пекин, который пролегает прямо над нами». Одним словом, от добычи угля до выхлопов диоксида углерода: нельзя отрицать присущего судьбе чувства юмора в отношении Черского.

Но вот и Северо-восточная научная станция в самом сердце тайги. Над круглым центральным корпусом расположена гигантская параболическая антенна неизбывно советского дизайна диаметром, по меньшей мере, в десять метров. И я стою с открытым ртом, потому что в целом у меня складывается впечатление, словно я оказался на покрытом лесами спутнике Эндора, где разворачивается большая часть сюжета «Возвращения джедая», третьей главы старой трилогии «Звездных войн». Недостает только эвоков и имперских войск. Мою усталость внезапно как рукой сняло (вот оно, волшебство возвращения в детство), и я начинаю закидывать Никиту вопросами. Параболическая антенна предназначалась для передачи телевизионного сигнала во времена СССР, а сейчас не эксплуатируется: теперь это памятник славе прошлого. «Но продолжим за столом, сейчас пора ужинать», — предлагает, не давая возможности ответить, Никита. Гостиная находится как раз под параболической антенной: там, где когда-то вещала пропаганда режима, сейчас встречаются исследователи, приезжающие со всего света. Я быстро начинаю понимать, что Северо-восточная научная станция — особое место. И это — первое чудо Зимовых.

Галина, мать Никиты, показывает мне мою комнату. Она находится в параллелепипеде, расположенном рядом с центральным корпусом: Сергей построил его, чтобы увеличить вместимость станции. Комнату я буду жить вместе с Юрием Палмтагом, доцентом Нортумбрийского университета в Ньюкасле, русским немцем по происхождению и натурализованным шведом (жена и дети живут в Стокгольме), скитальцем по профессии — в полном смысле этого слова. Именно благодаря таким людям, как Юрий, нам иногда доводится читать в газетах хроники происходящей климатической катастрофы: именно они месяц за месяцем собирают образцы, проводят анализы и сопоставляют данные. Северо-восточная научная станция — это их хостел, и вечера проходят за рассказами об Арктике. За пивом и водкой. Подобная роскошь поначалу мне непонятна — но мы же как-никак в России. «Все остальные северные базы являются государственными, и алкоголь там под запретом, — объясняет мне Юрий. — Северо-восточная станция в этом смысле уникальна». Никита этим гордится едва ли не больше, чем джипом. «Приезжающие сюда люди всегда находятся в напряжении, отведенные на исследования сроки поджимают, а разные работодатели торопят: важно иметь возможность снять стресс, — говорит он. — В этом году у нас ушло две тысячи бутылок пива и 250 — водки… У нас было больше российских ученых, чем обычно, и мы исчерпали все запасы… я как раз съездил за покупками сегодня перед твоим приездом», — признается он, наливая по первой стопке. И тут звучит тост.

Этот вечер — последний в «полном сборе». Сезон исследований подходит к концу. Кроме меня и Юрия, здесь находятся еще двое французских ученых из университета Экс-Марсель: аспирант Эжен и (ни много ни мало) профессор Жан-Мишель Клавери (Jean-Michel Claverie), всемирно известный специалист по вирусам (вы когда-нибудь слышали об изучении оживленных микроорганизмов, существовавших десятки тысяч лет назад? Так вот, это его). Далее трое ученых из университета острова Мэн под руководством самого настоящего итальянца Алессандро Мерегетти (Alessandro Mereghetti). Далее, разумеется, сотрудники самой станции и клан Зимовых в полном составе: помимо Никиты и его матери Галины, за стол садятся его жена Настя, три дочери и сам основатель, Сергей. Обстановка теплая, семейная. На стенах висят флаги стран, из которых приезжали гостившие на станции ученые; есть и доступная всем библиотека с книгами на английском языке; есть чугунная печь; два кресла и диван, застланный медвежьей шкурой. И вдоволь вкусной еды.

«Это не научная станция, это пятизвездочный курорт, честное слово». Алессандро со своей командой уезжают на следующий день. Разумеется, мы не выдерживаем и переходим на итальянский, и остальные добродушно над нами подшучивают. Я узнаю, что он заканчивает докторскую диссертацию по палеоархеологии о так называемой тундростепи (мамонтовой степи). То есть, в сущности, о том, что пытаются восстановить в Плейстоценовом парке. «Это единственное место в мире, где совершается попытка осуществить такого рода проект: в этом году мы приехали сюда на пять дней и собрали данные, но, вероятно, мы сюда еще вернемся, чтобы провести более серьезное исследование». Я нетерпелив и хочу понять, успешен ли этот эксперимент, действительно ли путем воссоздания экосистемы мамонтов Сергею и Никите удается воспрепятствовать таянию вечной мерзлоты и, соответственно, предложить еще одно — экономичное и экологичное — оружие для борьбы с климатическими изменениями. «Получается, получается, — убеждает меня Алессандро. — Разумеется, нужно больше данных… да и потом я не такой крестный отец вечной мерзлоты, как Никита и Сергей, они тебе все объяснят… но я могу тебе сказать, что исследовал пещеры в этом районе, и вечная мерзлота находится в плачевном состоянии». Вот, это и есть ключ к пониманию важности этого парка. Потому что, если вечная мерзлота растает, в атмосферу будут выделяться огромные количества парниковых газов, и климатические изменения могут принять апокалиптический характер. Некоторые считают, что Сергей и Никита — сумасшедшие. Ученые, но сумасшедшие. Да, возможно, немного. Однако я считаю это только достоинством: не бывает прогресса без толики безумия. И, учитывая то, что я видел, побольше бы таких безумцев, как Зимовы.

Вдоль Колымы. Рок тундры

«Да, я знаю, что люди, как правило, любят деревья. Только проблема в том, что они ни на что не годятся, по крайней мере здесь, в Арктике. Напротив, они только вредят… и являются рассадником комаров». Никита выбрал участок тундры в парке, чтобы провести здесь вводную лекцию. Возможно, в наказание. И действительно, комары здесь повсюду. Огромные. Изголодавшиеся. Назойливые. И это еще пустяки, убеждает меня Никита, по сравнению с июнем, с началом лета. Тогда невозможно ходить без репеллентов и защитной сетки: иначе сожрут заживо. Чтобы добраться до парка, мы проплыли час на лодке по притоку Колымы, одной из крупных сибирских рек, впадающих в Северный Ледовитый океан. Огороженная территория уже достигает 20 квадратных километров (вся площадь парка составляет 144). Внутри расположена святая святых. Это огороженная территория в 50 гектаров. Здесь находится оригинальная почва парка, постоянно «возделываемая» с 1996 года, где преимущественно живут животные.

Поначалу она не производит особенного впечатления: ферма как ферма. Но нужно учитывать, что мы находимся в 30 километрах от Черского, среди дикой природы, в окружении непроходимых зарослей. Сюда все доставлялось по реке, вплоть до самого последнего гвоздя. «Это концепция моего отца, мое участие в разработке проекта составило, наверное, максимум 1%, — признается Никита, прихлопнув очередного комара. — Если же мы говорим о воплощении, то тут обратное процентное соотношение». Перевожу: это постоянный тяжелый труд. К счастью, Никите хватает чувства юмора, этого типичного для русских и столь непреодолимого удовольствия в обнаружении горьких противоречий. В его глазах замечаешь этот налет сомнения, всегда проглядывающий у людей, посвятивших свою жизнь воплощению чужой мечты, которая только теперь стала приносить свои плоды. Предельно точно и четко ощущаются силы, брошенные на строительство центрального домика, где теперь постоянно (в течение всего года) живут три человека. И на загоны. И на пещеру, выдолбленную сначала киркой (а потом отбойным молотком) в вечной мерзлоте. И мы еще не учли животных. Последнее приобретение — это 11 американских бизонов, их купили в Дании. Никита ездил за ними на грузовике и провел за рулем 40 дней, чтобы доставить их в парк. Всего фауна здесь состоит из 13 бизонов (американских и европейских), 15 калмыцких коров, около десятка лосей, четырех зубров, около 30 оленей, 18 овец, восьми яков и 25 диких якутских лошадей. Обоснованием для этих усилий служит научная база парка.

«Экосистема Плейстоцена, — рассказывает Никита, — была настолько производительна, что деревья никогда бы не могли так густо расти. Даже на этих широтах. Наступление началось деревьев только после появления людей 13 тысяч лет назад». И это нашествие продолжается до сих пор, учитывая, что по сравнению с 20 тысячами лет назад, даже при характерной для современной эпохи вырубке леса, леса расширились приблизительно в десять раз. Во времена мамонтов, таким образом, здесь доминировала степь: огромные поросшие травой просторы, исхоженные крупными травоядными животными, так называемой мегафауной. Они контролировали деревья. Эта гигантская экосистема, богатая биоразнообразием, выживала тысячи лет в разные ледниковые периоды. Ее кризис начался с завоевания планеты человеком разумным, homo sapiens. «Здесь, в Арктике, — продолжает Никита, — люди смогли сократить количество травоядных животных в десять раз, что сказалось на способности животных поддерживать чистоту территории и на жизнеспособности пастбищ. Появились разнообразные кусты и постепенно начали распространяться, ограничивая количество доступной травы. И вот десять тысяч лет назад мы начинаем наблюдать расширение тайги и лесотундры — пустыни, с точки зрения биоразнообразия. Фактически деревья являются здесь своего рода вредителями, потому что они приносят почве никакой пользы и никого не кормят. Последний из мамонтов, на мой взгляд, умер не от стрел охотников, а от голода».

Это массовое убийство мегафауны сопровождалось продвижением в том же темпе людей — как в Европе, так и в Северной и в Южной Америке. Только в Африке крупные травоядные выжили в столкновении с людьми, очевидно, потому что они сосуществовали с ними так долго, что научились защищать себя. И потом потому, что они родом из другой экосистемы, отличной от степи. В Арктике появление деревьев и опустынивание биосферы привело в результате к новому климатическому равновесию. Которое сейчас в потенциале может привести к катастрофе, потому что температура Земли растет. Деревья, действительно, теряют листья, темнеют, и, когда наступает краткое полярное лето, притягивают солнце, которое несколько месяцев светит по 24 часа в день. «Мы провели исследования, и оказалось, что лесистая зона производит на 160 Ватт больше энергии на квадратный метр по сравнению с поросшими травой территориями», — рассказывает Никита. Значит, тепло. Травяной покров, будучи более светлым, напротив, отражает солнце. И таким образом лучше защищает вечную мерзлоту. Трава, по сравнению с деревьями, как оказалось, прекрасно поглощает двуокись углерода из атмосферы и накапливает ее в почве.

«Я не говорю, что деревья — это абсолютное зло, — спешит оправдаться Никита. — Вот, к примеру, тропики. Климат там жаркий и очень влажный. Там органическое вещество в почве быстро разлагается. Большие деревья в тропических лесах, таким образом, выполняют определенную функцию, потому что они живут долго и задерживают в себе парниковые газы. Но в арктическом регионе почва холодная, корни деревьев на проникают глубоко в землю, стволы не вырастают крупными, и, таким образом, судя по полученным нами данным, максимальная способность удержания углерода — вне почвы — составляет два килограмма на квадратный метр. А вот корни травы уходят глубоко в землю, они снижают уровень влажности и благодаря процессу фотосинтеза травянистый покров переносит диоксид углерода из атмосферы в почву, где он остается замкнут благодаря холоду». Таким образом, если мы говорим о борьбе с парниковыми газами, то в арктических регионах трава (а следовательно, степь) безусловно одерживает верх над деревьями (то есть над лесотундрой). «Чтобы вы могли составить представление о различии, — продолжает Никита, — представьте себе, что традиционная арктическая экосистема переносит в почву 10-16 килограммов CO2 на квадратный метр. Внутри первого ограждения в парке спустя 20 лет данные говорят нам о среднем показателе 26 килограммов на квадратный метр, а максимальный показатель составляет 65 килограммов. По нашим расчетам, потенциал составляет 100 килограммов. Во внешней части парка, где животные активно не пасутся, средний показатель все равно составляет 22 килограмма». И это не учитывая, что трава не подвержена пожарам, в отличие от тайги — что, к сожалению, можно было увидеть этим жарким летом, когда были уничтожены миллионы гектаров лесов. И весь диоксид углерода попал в атмосферу.

Крупные травоядные, таким образом, являются ключевым элементом для активации модели Зимова, о которой мы говорили выше. Чтобы бороться с климатическими изменениями в глобальном масштабе, нужно забыть на мгновение об использовании электрических автомобилей и солнечных панелей: на самом деле, нам нужен мамонт.

Внутри Плейстоцена. Парк Юр-Арктического периода

«Никогда не доверяйте ученым, которые делают вид, будто проводят исследования при помощи дронов: они просто играют с новейшим гаджетом». Никита наклонился над пультом управления: он хочет удостовериться, что с его бизонами все хорошо. Они прибыли только недавно- в июне этого года — и было бы непредусмотрительно беспокоить из вблизи. Поэтому он показывает их мне на расстоянии. Экскурсия по парку закончилась — со мной на нее пошли Эжен и Жан-Мишель — и среди прочего мы останавливались поболтать посреди эскиза саванны. Точнее, это высокие кусты, разделенные обширными участками, поросшими травой. «Нет никаких книг, которые бы тебе разъяснили, как воссоздать исчезнувшую, крайне продуктивную экосистему, у нас нет никакого руководства по Плейстоцену для чайников, в которое можно было бы заглянуть, — шутит Никита, сажая дрон и взяв в руки кофеварку. — Парк — это большая мозаика и мы движемся наощупь. Но в одном я уверен: дайте мне мамонта, и через несколько лет ты не узнаешь это место».

В таком варианте эта фраза звучит как шутка. Или как свидетельство того, что Зимовы в конце концов действительно сошли с ума. Или что на Северо-восточной научной станции злоупотребляют водкой. Или и то, и другое разом. Но на самом деле, Никита говорит на полном серьезе. Генетик из Гарварда Джордж Черч (George Church) основал целую команду — Гарвардскую команду по возрождению шерстистого мамонта (Harvard Woolly Mammoth Revival team) — цель которой — возрождение мамонтов. Черч сейчас использует технику генной инженерии CRISPR, чтобы «скопировать и вставить» ДНК из генома мамонта в клеточную культуру живущих слонов. На данный момент некоторое количество генов успешно пересадили в цепочки клеток азиатского слона, генерируя из одной модификации в другую клетки, все более напоминающие клетки мамонта. «Мутации, связанные с гемоглобином, с появлением дополнительной растительности, с выработкой жира, вплоть до менее выраженных механизмов приспособления к климатическим условиям, таким как ионные каналы натрия, претерпевшие некоторые изменения в клеточных тканях, уже были пересажены в клеточные цепочки», читаем на сайте «Ревайв и Рестор» (Revive&Restore — воскресить и сохранить), «главной организации по сохранению видов, которая занимается продвижением внедрения генетических инструментов в стандартную практику по сохранению видов, объединяя академические или коммерческие лаборатории и профессионалов по сохранению видов, работающих на местности». Черч был в гостях у Черского и обещал Сергею и Никите, что первых мамонтов он подарит именно Плейстоценовому парку. Одним словом, предположение, что в довольно скором будущем Никита сможет действительно рассчитывать на мамонтов, чтобы сравнять с землей свою часть тайги, взялась вовсе не из ниоткуда.

Черч, кроме того, не единственный, кто пытается воскресить мамонтов. Жан-Мишель в Якутске посетил лаборатории, избравшие путь «классического» клонирования. То есть решившие начать с ДНК, образцы которого были взяты из органических останков животных, обнаруженных в вечной мерзлоте. «Япония и Южная Корея в этом направлении ушли далеко вперед, — утверждает он. Но не Якутск. «Уж я-то могу отличить лабораторию, оборудованную для столь продвинутых исследований, а к ним это не относится». Как бы то ни было, гонка началась. У Черча есть преимущество благодаря тому, что он избрал более практичный, возможно, единственно возможный подход. Есть и те, кто утверждают, что настоящее клонирование, а-ля Парк Юрского периода, чтобы всем было предельно ясно, невозможно, потому что образцы тканей после тысячи лет пребывания в условиях мерзлоты претерпели слишком серьезные процессы разложения.

Мамонт Черча, когда — и если — он появится, станет своего рода модифицированным азиатским слоном. Никита, налив от души кофе, не унывает: «Мне этого достаточно, я буду доволен, даже если он у меня будет с пятью ногами…» А сроки? Не библейские. Черч несколько завысил свои ожидания, спрогнозировав, что закончит работу «за пять лет». И это вызвало целую бурю: в сети можно найти десятки статей на этот счет, и с тех пор американский генетик немного пропал с радаров, возможно, опасаясь, что переоценил свои возможности. «Я хорошо знаю Черча, — признается Жан-Мишель. — Он действительно гений, и я уверен, что у него все получится, просто на это нужно много денег». Сколько? Жан-Мишель отвечает таким уверенным тоном, словно он видел договор: «Приблизительно миллиард долларов». А это, если хорошо подумать, не так уж и много: пара пожертвований от Джеффа Безоса (Jeff Bezos) и Билла Гейтса (Bill Gate), и готово.

Разумеется, если осмотреться вокруг, в этой хибаре в парке, то ничто, казалось бы, не может быть дальше от ледяных лабораторий генной инженерии. Здесь — если не считать дронов и научных инструментов — используются исключительно средства «низких технологий», нечто среднее между реликтами советской эпохи и «гибридами», сконструированными по необходимости. Например, лодчонка, на которой мы передвигаемся: металлический корпус военного происхождения, заклепанное и укрепленное лобовое стекло старой «Лады», удобные кожаные сиденья от БМВ. «Безумный Макс» по-русски. Мне страшно даже подумать, каково здесь живется зимой, когда вместо 25 градусов аномального тепла наступают морозы —50, а полярная ночь погружает тебя в темноту на три месяца. «Это непросто, но и тут есть своя поэзия», — философствует шеф Никитиных «ковбоев». Его зовут Ринальдо, но он русский. Я же говорю: страна чудес. Вне зависимости от того, есть тут мамонты или нет.

Вечная мерзлота в Дуванном Яре. Стражи вечной мерзлоты

Когда говорят, что история оживает. Мы проплыли четыре часа по Колыме, и вот наконец передо мной вырисовывается утес вечной мерзлоты Дуванного яра. Это настоящая легенда для ученых со всего света, по меньшей мере, в десятке дисциплин, от палеонтологов до биологов. Здесь, в 130 километрах от Черского, река и правда разъела берега и целые хребты, насыщенные парниковыми газами, или, как их называют, «едомы», обнажив их для всеобщего обозрения. Летом этот процесс непрерывен: солнце нагревает ледяные массивы, находящиеся в грунте, и почва оседает. Так, по мере разрушения этих массивов на берегах реки концентрируются тысячелетние ископаемые: бивни мамонтов, кости крупных представителей фауны, корни, разнообразный органический материал. Эжен и Жан-Мишель на несколько дней останутся тут, чтобы провести свои изыскания., а Никита вернется за ними, когда они закончат. Для меня это идеальный шанс наконец понять в мельчайших деталях, что же такое эта пресловутая вечная мерзлота, о которой все говорят.

Для начала мы все-таки останавливаемся, чтобы заглянуть к группе ученых — друзей Никиты. Они сидят в лодке, а с противоположного берега у них расположена возвышенность Дуванного яра. Похоже, у них заканчиваются запасы, и мы немного помогаем им их пополнить. На самом деле, мне кажется, что они прекрасно справляются. Экипаж, помимо ученых, состоит из нескольких местных «ныряльщиков». Но, честно говоря, ступив на борт, трудно отличить одних от других. Меня приветствует Станислав, размахивая огромным ножом, которым он чистит гигантскую форель. И представляется рыбаком. На самом деле, он ученый из Пущинского государственного естественно-научного института в Москве. А вот Мирона представляют как профессора. Но он моряк, человек, который знает Колыму как свои пять пальцев. Невозможно отказаться от предложения выпить по стопке водки, а тем временем капитан жарит свежевыловленную рыбу. Облака рассеялись, за ними открылось поразительно лазурное небо. Настроение на лодке приподнятое, все с удовольствием болтают, отпуская шутку за шуткой. Здесь на Колыме занимаются пролетарской наукой: в грязи Дуванного яра все окунаются вместе.

Никита в какой-то момент дает мне понять, что пора уходить и шипит мне на ухо: «Они попытаются всучить тебе рыбу, но ты держись». И действительно, все так и складывается. Я пытаюсь произнести что-то невнятное, но Станислав проявляет такую неуемную настойчивость, что мы садимся на свой катер с двумя полными пакетами рыбы. Когда мы уже отъехали на безопасное расстояние, Никита заглядывает в пакет и, увидев там осетра, закатывает глаза и выбрасывает его обратно в реку. «За это ж и посадить могут, вот бестолковые сумасброды». И поддает газу.

Когда видишь возвышенность вечной мерзлоты вблизи, она оказывает неизгладимое впечатление. Глыбы льда сверкают на солнце и, в зависимости от отражений, окрашиваются то в серебристый, то в синий с металлическим отливом. Мы осторожно подбираемся к ним из-за высокого риска обрушений: холм постоянно поскрипывает, и эти звуки очень похожи на звук ледникового фронта. И многие отмечают, что так оно и есть. Никита показывает мне часть вечной мерзлоты, в которой ясно проглядываются тонкие параллельные линии: каждая из них представляет собой накопление осадочных пород, принцип формирования которого напоминает годовые кольца деревьев. На хребте далее отчетливо проступает множество маленьких корней — каждому из них по нескольку тысяч лет. Тот же самый феномен я наблюдал в пещере парка, но здесь, в Дуванном яре, масштаб словно увеличили в десять раз, и четко видно каждую деталь.

Представшая передо мной возвышенность — на самом деле, верхушка айсберга. Якутская едома расположена в обширном бассейне, размером с Техас, и, по данным, представленным в исследовании американской Национальной академии наук (National Accademy of Sciences), содержит в себе больше углерода, чем в атмосфере и растительности Земли, вместе взятых. «Если она растает, — объясняет Никита, — выделится столько испарений, сколько Соединенные Штаты производят за год. Это при благоприятном раскладе. А в других подсчетах говорится о чистом удвоении объемов парниковых газов, производимых человеком». Проблема состоит в том, что мы уже подошли к этому слишком близко. «Когда я был маленьким, — рассказывает Никита, — среднегодовая температура составляла —11 градусов, а вечная мерзлота находилась на уровне —7 градусов. Сейчас средняя атмосферная температура составляет —8 градусов, а значит, она повысилась на 3 градуса; то же самое изменение произошло и с вечной мерзлотой, возможно даже большее. И именно в этом и смысл: теперь она уже совсем не вечная и не мерзлота».

Анализ Никиты подтверждают истории, которые рассказывают на Северо-восточной научной станции. И мне вспоминаются слова Юрия, который в промежутке между одной белой ночью и другой рассказал мне о своей последней миссии в Гренландию. Я провел две недели, рассказывает он, в легкой футболке, среди идиллических озер и сожженной солнцем растительности. «Никогда не видел ничего подобного в десяти километрах от пакового льда». К сожалению, постепенно мы пришли к новой норме, к постоянной переменной. «В нашем регионе, — говорит Никита, — самая холодная точка вечной мерзлоты достигает —4 градусов, а средняя составляет от —2 до —1. Вечная мерзлота теплее атмосферы, потому что летом тепло проникает в землю и потом, когда выпадает снег, удерживается в ней: без снега не было бы разницы между температурой над почвой и под ней». И тут свою роль играют животные, которые, вытаптывая снег, утрамбовывают его, создавая таким образом канал связи и охлаждая почву. «В парке, — утверждает Никита, — вечная мерзлота уже опустилась на два-три градуса ниже по сравнению с внешними зонами, где животных нет».

Значит, Плейстоценовый парк выполняет свою функцию. Пока мы возвращаемся на научную станцию, покачиваясь на волнах большой реки, я не могу не думать о последствиях модели Зимовых в глобальном масштабе, если бы только возникло настоящее желание предпринять серьезные шаги, чтобы остановить апокалипсис, к которому мы счастливо и блаженно приближаемся. Но тут хорошие новости заканчиваются. Едва мы сходим на берег, Никита показывает мне на один из домов, стоящих на перешейке напротив научной станции. «Там живет мой отец, он тебя ждет». Наконец-то состоится встреча с отцом-основателем. Не то чтобы мы еще не познакомились: Сергей, как я уже говорил, захаживает на станцию в обед и на ужин. Но потом исчезает. И если у Никиты на губах всегда расплывается улыбка, всегда имеется наготове шутка, то его отец — полная ему противоположность: непроницаемый лик сфинкса, само олицетворение серьезности. Итак, я захожу к нему в дом с тем же трепетом, что Нео, ожидавший встречи с пифией в первой части «Матрицы».

Сергея я застаю на кухне, он курит сигарету, склонившись перед открытой потухшей печью. Я сажусь, делаю пару его портретов, мы немного говорим обо всяких пустяках. У меня накопились вопросы, которые я хотел ему задать, но первый у меня напрашивается почти сам собой без особых раздумий. Как вам пришло такое в голову? Я вижу, как он роется в памяти, но совсем немного. На самом деле, у него уже есть готовый ответ. «Мне нравится жить среди красоты, а в окружающей среде здесь нет ничего красивого. Мне нравятся парки. Как и всем. И это не случайно. Так выглядел Плейстоцен: поросшие травой просторы, величественные деревья. Я хотел, чтобы в этих местах было приятно жить — и мне, и моей семье». Такой ответ меня немного разочаровывает. Но потом я понимаю, что Сергею нравится создавать впечатление циника, он играет роль своего персонажа. Разговор быстро заходит о климатических изменениях и о таянии Арктики. «Я готов ко всему. Я построил свои дома на скале, а не на вечной мерзлоте, я потратился на плавучие драги. Повышение уровня воды в океанах меня не пугает: если климат здесь станет теплее, земля, которой я владею, подорожает в тысячу раз, я хорошо разбогатею». Маска циника быстро спадает, едва по кухне проходит его средняя внучка (видимо, его любимица).

«Правда, — говорит он уже серьезно, — состоит в том, что наша цивилизация сможет выжить, только если в обширных областях нашей планеты климат будет пригодным для жизни, поэтому мы должны нести ответственность перед нашими внуками и правнуками. У кого их нет, не может понять, что такое надежда. Ситуация достигла критического уровня, мы уже преодолели порог стабильности. За последние два года вечная мерзлота начала таять по всему нашему региону. Говорили, что это произойдет через 100 лет. Но нет, этот процесс уже начался. И если эта тенденция продолжится, я вам говорю, что в ближайшие десять лет вечная мерзлота может исчезнуть навсегда. Это стремительный процесс. И мы говорим о самых холодных зонах… представьте теперь себе места, где средняя температура вечной мерзлоты составляет не —9, а —3 градуса». Теперь со мной говорит ученый, тот же самый, который в 1998 году предложил журналу «Сайенс» (Science) статью, где описывал огромное воздействие тающей едомы в Сибири на климат. Статью в журнале не приняли. Она слишком опережала свое время. Простое тому доказательство последовало в 2006 году, когда журнал «Сайенс» связался с Сергеем и попросил его вновь представить свое исследование научному комитету. Время пришло. И статья была опубликована. Поэтому прислушаться к нему, как мне кажется, было бы не так уж и плохо. «Плохо то, — подчеркивает он, — что наша вечная мерзлота богата не только диоксидом углерода, но и метаном, а этот парниковый газ в 25 раз мощнее С02. Сейчас перед нами стоит задача замедлить климатические изменения. Выиграть время. Через 300 лет эта проблема будет не столь огромной, появятся новые технологии, будут построены новые города. Но мы должны приступить к этому сейчас: если мы начнем действовать незамедлительно, возможно, мы сможем сократить урон для вечной мерзлоты в пять-десять раз».

По правде говоря, Сергей не верит, что мир действительно сможет сократить выбросы от жизнедеятельности человека. «Это слишком дорого стоит, и капитализм этого не допустит, — утверждает он. — Поэтому мы делаем то, что в наших силах». А значит, взять модель Зимова и распространить ее повсеместно возможно. Особенно в Сибири. Но только при одном условии. «Этим должно заниматься международное сообщество, потому что риски климатических изменений ставят нас перед глобальным вызовом. Россия одна не может заниматься этим вопросом. В том числе и потому, что потепление будет нашей стране выгодно, мы сможем удвоить ВВП». Суть, таким образом, состоит в том что невозможно уговаривать индюшек голосовать за Рождество. Но это не все. «Допустим, Владимир Путин решит воспользоваться примером нашего парка на обширной территории Сибири. Другие страны тогда скажут: "Ой, Путин хочет заняться изменением климата, это опасно". Вот почему нужно скоординировать международное сообщество. Я говорю: научные базы парка надежны, геоинженерия с животными стоит недорого и полезна на самых разных уровнях. И потом она не приносит дополнительной прибыли Путину, потому что климат станет холоднее. Что вам еще нужно?..». Эта форма множественного числа, очевидно, обращена к Западу. «Только дураки будут спорить с Россией, к тому же сейчас… у нас достаточно пространства, чтобы вместить все европейское население».

Когда я выключил диктофон (не то чтобы Сергей обращал на это особое внимание), мы переключились на всякие мелочи: на разговоры о детях, об Италии, о будущем. Потом, перед уходом, меня разбирает от любопытства и я задаю еще один вопрос. Как человек, родившийся и выросший в Санкт-Петербурге, решился переехать в Черский, в один из самых отдаленных и негостеприимных уголков в мире? Сергей немного думает над ответом. Его взгляд сначала блуждает, потом встречается с моим, и вдруг я ощущаю всю его силу. Когда он наконец дает свой ответ, это настоящий расстрел: «Потому что я искал свободу».

Люди на Колыме. Туда и обратно

Время моего пребывания в Черском истекло, но, перед тем как проводить меня на аэродром, Никита находит время, чтобы показать мне ущерб, причиненный потеплением климата населенному центру и его пригородам. «Когда отец говорит, что Россия получит преимущество благодаря климатическим изменениям, я в этом не так уж у