Пилигримы ВДВ /16+/

25 декабря 1979 года Советский Союз ввёл в Афганистан ограниченный контингент своих войск. Началась афганская войны. Последний советский солдат покинул Афганистан 15 февраля 1989 года. В боях погибло более 14 тыс. солдат и офицеров из всех республик СССР.

Просматривая дома старые газеты, я натолкнулся на опубликованный 30 лет назад в газете «Советская Литва» (08.07.1989 г.) рассказ В.Киреева «Пилигримы ВДВ». В нём описывался один из эпизодов войны в Афганистане. Главный герой повествования был призван на службу из Литвы и направлен в эту республику. Рассказ написан очень выразительно и колоритно. На мой взгляд, его автор, несомненно, обладает литературными способностями. В Афганской войне участвовало около 5 тыс. военнослужащих из Литвы. Погибло 97 человек.

Думаю, что этот рассказ будет интересен нашей современной молодёжи. Всем интересующимся историей этой войны.

Виктор ТЕРЁШИН,

Г. Вильнюс

На гражданке, до армии, я был брезгливым и чистеньким, сердобольным и милосердным, ухоженным и слезливым — всего этого сегодня нет. Сейчас я чуткий сильный зверь с отточенными движениями и без всякой жалости в усталых, покрасневших от пыли глазах.

Зной, жара, сушь вселенская. Губы потрескались, оправа чёрных очков жжет переносицу, виски. Тельник стоит бронежилетом на теле, не впитывая стекающий к поясу пот. «Маскуха» из пятнисто-песчаной стала черной. Ноги срослись с подошвами десантных ботинок и голой кожей ощущают эту проклятую богом и мной землю. Руки удлинены автоматом. Он — третье ухо, третий глаз, именно в такой последовательности. Звук — выстрел, контур движения — очередь. Ближе любимой мой АКМС. Та откажет — пойдёшь домой, посвистывая от досады, откажет братишка-автомат — не останется ни досады, ни кому свистеть. Кстати, что такое любимая?

В РД* — боезапас, да и тот уже оскудевший. Все выпито, съедено. Четвёртые сутки мордующей погони...

По следам Саида идём вдевятером. Мы — рязанцы, казанцы, сызранцы, литовцы — группа поиска «каскад», они — духи, банда. Кому ближе эта жара? Коню ясно... Но мы идём и будем идти. Не ради интернационализма или воинского долга — ради Тимохи Жадана. Они взяли Тимоху ночью, когда ночной холод вогнал его с открытого ночлега под «зелёнку» по нужде. Даже не вскрикнул...

Ловлю себя на мысли, что шепчу вслух. «Поехал» что ли от этого безвоздушия?

Шорох за дувалом. Выскакиваю на глиняную приступку, заглядываю во дворик. Чувство, как у волка, кожей улавливаю опасность. Периферийным зрением — движение. Повожу автоматом туда и отсчитываю в загон для коз восемь пуль. Если коза — бог с ней, если нет — бог с ним. Проверить не захожу, иначе не сойдусь с ребятами, прочесывающими пустой кишлак по кривым улочкам, ведущим между враждебными дувалами в центр селения.

Иду. Ворчу про себя, а уши вразброс: звук — движение и выстрел, звук — движение — выстрел. Ох и нарежут они ремней из моей спины! Белых, крепких, прибалтийски-добротных, экспортных. Таможенную пошлину платить не надо: с доставкой на дом.

На позапрошлой неделе пришли к пуштунам в горах. Три часа лежали под пулями, а когда прорвались, потеряв троих наших, запомнились слова седобородого аксакала сквозь пузырящуюся на губах кровь: «Испокон веку мы встречаем пулями тех, кто идет к нам в кишлак с оружием. Будь то душманы, шурави или кто бы то ни был. С благом человек — безоружен. Аллах благословил...».

На юг: в Сочи, Одессу — калачом не заманишь. Я здесь полюбил морозы. Поеду, демобилизовавшись, на Север, отдохну от жары, наберусь сил от снега.

Боевое задание выполнили, разведданные собраны. На свой страх и. риск лейтенант Хафизов ведет нас за Саидом. У того в банде 8 стволов, на наши девять десантных — семечки… Взрыв... Взрыв?!

Бегу к центру, вижу, как вверх по левой улице рвутся еще трое наших, бегут зигзагами — правило. Так и есть, рвануло под Гешей Морозом из Рязани, его улица,

— Стой! — ору. — Стой, зелень!

Зелень! На полгода младше. Хотя полгода «афгана» — это частенько — полжизни. Пацаны замерли. Хафизова нет, я за старшего. Геша кровянет и стонет. Весь низ изорван. Ниже живота пульсирует кровь, наполняя жирной влагой ошметья «маскухи».

Щупом, издали, прокладываю подход к Геше, тот теряет сознание. Так, под ним посмотреть, может, в какой выемке? Все пусто, одиночка «на арапа». Подхожу, собирая у всех индивидуальные пакеты. Наклоняюсь, приподнимаю клочья опаленного мяса, тлеющей материи. Да-а, Генка, что-то висит на двух жилках... Жить, может, ты будешь, вот отцом — никогда... Иезус, очнулся!

— Владька, чо там? — полушепот насыщен болью.

— Все нормально, Геша! Мужики, пару ампул, быстренько! — хорошо, если не укололи для кайфа.

— Ну, молодечки! — колю в почерневшее бедро раненого две ампулы промидола... и замечаю тень в просвете между домами. Уф-ф, Хафизов.

— Вот, тащнант, нетранспортабельный, гонка кончилась, надо «вертушку» вызывать....

— Владька, да скажешь ты, что там у меня? — Геша, порозовевший от наркотика, приподнимается на локтях, вглядывается в свое измочаленное тело и бессильно откидывается на спину. По-мальчишески громко плачет, колотясь в истерике: Вдвоем с лейтенантом быстро перевязываем его. Полтора года я на войне, а все не могу привыкнуть к белоснежным, набухающим кровью бинтам, как рябина на снегу...

— Может, вы, тащнант, вылетайте, а я, если позволите, достану Саида. Не бросать же Жадана... — знаю, лишних слов не будет. Или «да», или «нет».

— Иди, но иди один. Понапрасну не высовывайся, - лейтенант отдаёт мне два рожка к автомату, гранату.

Ребята в мою флягу сливают остатки воды, глотков тридцать. Хватит...

...Иду уже сутки. Натыкаюсь на еще теплый костер. В глазах рябит, земля струится жаром, но упорно обхожу зеленые насаждения — они опасны. Еще один брошенный кишлак, где-то здесь они встанут на привал. Ну, помогай бог, вроде достал...

Вот они, родные, вот они, милые, хорошие мои, люб... Где Тимоха? Вот он, маленький. А почему не связанный? Обессилел? Так, автоматы в козлах, аккуратисты...

Снимаю часового десантной «пилкой» сзади, чувствую, как зазубренная проволока горизонтальным движением проходит все горло и упирается в позвоночник изнутри. Готов... Господи, откуда в тебе столько кровищи? С гулким звуком бросаю тело на землю и мягко иду в середину лагеря.

Саид. Обвешан патронташем, сияет новым офицерским ремнем с портупеей. Чалма сползла на затылок. На кирпичной лысине и скомканной бороде, роясь, дерутся навозные мухи. Устал, болезный? Открывай глазки...

Зрачки Саида расширяются, заполняя все глазницы, все лицо, отражая темную вселенную ствола. Это — ужас! Рот открывается в молчаливом вопле протеста. А как же? Тебе в тридцать тяжко помирать, а ребятам в двадцать? Две пули с причмокивающим звуком уходят в череп, перекрашивая чалму из зелёной в тёмную, влажную.

— А ну лежать, твари! — Это тем, шестерым. Сбились в кучу, гортанно переругиваются. Подхожу в Тимохе. Кто-то сзади дернулся, стреляю на движение, не глядя. И что ты хотел сделать этим хитрым израильским автоматиком? Довожу ствол вправо, достаю еще троих, оставляя двоих — носильщиками для Тимохи. Больше не доведу, сил нет, да и местных по дороге много, могут отбить. Ох, братишка, что они с тобой сделали? На лбу звезда вырезана, уже присохла, хотя по пяти концам гноится. На спину стараюсь не смотреть, там сплошь кровь. Понятно, почему не связали. Снимаю с погибших три чалмы, разматываю, перевязываю голову и спину. Тимка медленно открывает глаза.

— Ты что, снишься, Владька? — он жадно щупает мою руку и вымученно улыбается пересохшими, в струпьях, губами. — А где все? Случилось что?

Объясняю, что все нормально, все живы, и он облегченно теряет сознание.

Дальше проще, «духи» тащат Тимоху на самодельных носилках. Он лежит на животе и постанывает. В сознание приходит редко. Курс: Бамиан — Чарикар — Баграм, вроде недалеко, но идем медленно, как на похоронах. Устал я так, что его редкие прояснения улавливаю только по улыбке и перерыву в стонах. Останавливаюсь и пою его всей собранной у муджэхидов водой, она стекает по недельной щетине, рваному тельнику, вызывая судорожные движения кадыка у «духов».

Ночью ставлю душманов в болото, чтобы утром, разрубив лед, двинуть их дальше. Они идут, медленно переставляя опухшие от ночного «моржевания» ноги.

Умер Тимоха уже в виду наших. Из последних сил дотаскиваю его, кладу возле санчасти, ковыляю под навес. С грохотом сбрасываю горячие от солнца автоматы с парализованного до немоты плеча. Никто ничего не спрашивает, и не надо, ребята, не надо...

Вы же всё прекрасно понимаете. Все мы — профессионалы этой войны. Пилигримы ВДВ...

Вытягиваю ноги, закрываю глаза и в ярких звездах уходящего сознания вижу снег и Тимоху.

В.КИРЕЕВ

«Советская Литва», 8 июля 1989 г.