Конец эпохи когнитивного капитализма. Есть ли будущее у современной экономической модели?

С тем, что мы присутствуем при закате “прекрасной эпохи”, мало кто спорит, за исключением малозначительной группы, сконцентрированной, как это ни странно, в Москве. Раньше ещё в Лондоне были турбоэнтузиасты глобализации, но в связи с последними коронавирусными событиями как-то все куда-то вышли. Говорят, отчасти тоже в Москву. Остался, конечно, главный апологет либерального глобализма Нил Фергюсон, провозглашающий начало нового потребительского бума уже в 2021 году и быстрое и безболезненное восстановление глобальной экономики и почти доковидной модели социально-экономического развития. Но это почему-то выглядит уже не так убедительно, как пяток лет тому назад, когда были написаны “Площадь и башня” и, тем более, десять, когда прогремела “Цивилизация”.

Конечно, в условиях ожидания “настоящего хаоса” в головы разным людям, считавшимся мыслителями при “развитой глобализации”, приходит много любопытного, начиная от констатации, что для победы “дивного нового мира” надо уничтожить идентичности, что выдал Фрэнсис Фукуяма, сам, видимо, не подозревая озвучивший элемент концепции “мировой революции”. Скоро, видимо, придёт время теории “стакана воды”, про что ведущий западный философ, тоже, вероятно, не слышал. Иван Крастев и Стивен Холмс говорят о “свете, обманувшем надежды” (это они про демократию), критикуя “имитацию демократических институтов”, хотя именно это — когда форма, институциональное воплощение, было важнее сути — коллективный Запад насаждал, в том числе “огнём и мечом”, в последние 30 лет.

Конечно, нельзя пройти и мимо почти фундаментального творения идеологов “давосского консенсуса” Клауса Шваба и Тьери Маллере “COVID-19: великая перезагрузка”. В предвкушении выхода человечества из пандемических ограничений авторы попытались вернуть в оборот концепцию “нейрофикации человека” в новой обёртке, с надписью “надо, Федя, надо….”. Стоит, конечно, задуматься, сколько в этой книге от 82-летнего турбо-глобалиста, уроженца Равенсбрюка Шваба, сколько от футуриста Маллере, ультралевого, но как-то уж очень обласканного глобалистами (впрочем, это теперь тоже мейнстрим), а сколько — мнение “коллективного руководства”. Но сама по себе книга показательна, ибо, с одной стороны, как бы подводит итог развития мира по модели, провозглашенной безальтернативной в 1990–1991 годах, а с другой — предлагает вернуться назад к истокам и попытаться сделать всё по-новому потому, что “альтернативы — нет”.

И это, увы, общее настроение. Осознавая закат прекрасной эпохи, мы стремимся вернуться обратно, будучи уверенными в том, что в этот-то раз всё будет отлично и былых ошибок мы не сотворим. И эта идея прослеживается в большинстве попыток осмысления настоящего и будущего. Вероятно, есть некий смысл в нехитрой мысли, что капиталистический мир, а это, по сути, весь мир, даже Китай и Вьетнам, где — не стоит лукавить — существуют просто версии капитализма с национальной и идеологической спецификой, пережил наиболее комфортный период своего развития, аналог “брежневской” “золотой осени социализма”, и дальше пойдут перестройка, перестрелка и перекличка, возможно, завершающаяся “вставанием с колен”, но это не точно. Кстати, обратите внимание, как западные футурологи старательно избегают термина “перестройка”, хотя, глядя на то, что происходит в США, во Франции, отчасти даже в Германии, на ум приходит как раз он.

А чего же мы хотели? Человечество, наглядевшись на две мировые войны, викторианскую и сталинскую промышленные модернизации (обе с гуманистических позиций — чудовищные, хотя совершенно по-разному, но “исторически прогрессивные”), “Великую депрессию” и послевоенную экономическую турбулентность, хотели капитализма-light, ну вот, пожалуйста, получите капитализм, где биологическая нагрузка (расходование биологической, мускульной, если хотите, энергии человека), минимизируется, более того, у человека возникает куча свободного времени. Это можно назвать безработицей, а можно и не называть, придумывая разные красивые и непонятные термины: “креативный класс”, “политикум”, “прекариат” и проч. Какое странное, впрочем, противоречие мы наблюдали в последние годы: облегчение бремени каждого отдельного человека, но возникновение “усталых” сообществ (например, банковских работников, массово попадавших в психушки от переработок), обществ и целых стран. Синдром институциональной хронической усталости. Наверное, это была естественная плата за внешний комфорт становившегося всё более виртуальным мира. Уже закончив работу над этой статьёй, наткнулся на сборник эссе Кирилла Кобрина (человека более, чем либерального) “Призраки усталого капитализма” и понял, что не у одного меня подобные ощущения.

Но можно ли “вернуться к истокам” и на этот раз сделать всё правильно? Ответ на этот вопрос не так прост, как кажется. И, для начала, стоит понять, а в чём была системная сущность той модели экономического развития, того капитализма, который пытается возродиться, отряхнув с себя коронавирус.

Капитализм с лицом покемона

Было бы верным назвать версию капитализма, положенную в основу “зрелой” глобализации, “когнитивным капитализмом”.

Для справки, не усложняя, из Викисловаря:

• (филос., психол.) связанный, соотносящийся по значению с существительным когниция или познание ◆ В структуру когнитивного опыта включаются способы кодирования информации, понятийные психические структуры, “архетипичные” и семантические структуры. (В.Н. Дружинин, “Психология общих способностей”, 2007 г.)

• (спец.) изучающий когницию — процесс, с помощью которого происходит обработка информации нашим сознанием, опирающийся на понятие когниции ◆ В когнитивной лингвистике в качестве модельных конструктов выступают когнитивные структуры и процессы в сознании человека.

Ещё из “Философского словаря” 1983 года: (от лат. cognitio — знание, познание), познаваемый, соответствующий познанию.

Сложно и запутанно, конечно, но общее представление о термине даёт. “Когнитивное” это то, что даётся нам на уровне ощущений, в чём-то непознаваемое, иррациональное. Согласимся, что для осмысления нынешнего мира уже нужны не экономисты и ещё не нужны военные. Сейчас самое время для философов и поэтов. А экономистам придётся признать “экономический агностицизм” как единственно верный подход к анализу современного капитализма и продолжить жонглировать терминами, которые каждый понимает по-разному. Или вообще не понимает, а просто использует потому, что “положено”.

В “когнитивном капитализме” мы платим за то, что считаем ценным, совершенно не понимая, сколько это всё в действительности стоит и стоит ли хоть что-то. Получается, что современный нам капитализм, постиндустриальный капитализм времён тормозящей глобализации, существует только в нашей голове, являясь совершенным продуктом субъективного идеализма. “Нет”, — скажет обычный человек, иные — поморщатся, начав подозревать автора в извращении теорий предпоследнего великого философа социализма Э. Ильенкова.

Но не торопитесь.

Задам простой вопрос: сколько стоит “покемон” или “премиальный танк” в компьютерной игре? Правильно! Вообще-то ничего, но мы готовы отдавать за них огромные деньги, просто потому что нам так хочется, нам это подсказали наши эмоции. Ещё проще: “ощущения”, как оказалось, можно было “намазывать на хлеб”, хотя и недолго. Вопрос: как долго? Оказалось, что довольно долго, хотя на полноценную экономическую эпоху (50 лет) когнитивный капитализм, продолжавшийся 20 лет, конечно, не тянет.

А мы понимаем, что не только индустрия компьютерных игр, но и вся экономическая модель поздней глобализации была построена на покемонизации потребления и развития? Причём не только персонального, но и корпоративного. Пресловутое “ответственное корпоративное гражданство”, о чём написаны тома умных и не очень книг и статей, оплаченных миллиардами дензнаков, ровно такая же часть “экономики ощущений”, как и покемон или какой-то “герой”. Просто дороже. Только платить надо будет постоянно.

К десятым годам нашего столетия, к эпохе “цветных революций”, демократия превратилась в своего рода “покемона”, правда за неё нужно было платить не только деньгами, но и суверенитетом.

Покемонизация экономики была стратегическим путём развития когнитивного капитализма. И вопрос даже не в том, что этот процесс продолжался последние 20 лет. Вопрос в том, что те, кого мы называем “глобалисты”, хотят его продолжать вечно. Хотя уже это выглядит полным безумием, но главное безумие в другом: “глобалисты”, во всяком случае, наиболее радикальная их часть (тот же Нил Фергюсон, про которого нобелевский лауреат Пол Кругман метко сказал, что у него главным является звонкая фраза, а сути почти нет — ну, чем не характеристика сути когнитивного капитализма?), считает возможным просто вернуться назад, игнорируя, вернее, просто забыв всё, что произошло с нашим миром даже не в 2020 году, а в 2015-м. И в этом смысл когнитивного капитализма, проявление его покемонизации, — всегда можно нажать кнопку “reset”, а жизни можно пополнить по мере даже неудачного прохождения “уровня”. Надо просто вовремя найти коробку с надписью “Байден”. Шутка. Не шутка в том, что “когнитивный капитализм” — мир вечного “сегодня”, когда даже ближайшее прошлое должно забываться, словно его и не было. А впереди должно быть только бесконечное потребление, из инструмента экономического роста превращавшегося в суть социально-экономического и экономико-технологического развития как такового.

Проблема была в том, что гонка потребления в условиях когнитивного капитализма неизбежно обрастала бы социальными противоречиями, самым простым — и в принципе, наиболее просто разрешимым из которых было выравнивание количественного потребления. А наиболее сложным, — догоняющая социальная модернизация, подразумевавшая целый комплекс индикаторов социального благополучия, в числе которых неминуемо появлялись и так ненавидимые идеологами глобализации “цивилизационные особенности”. Когнитивный капитализм никак не мог существовать без идеологии, призванной выставлять для каждого отдельного человека (уже даже не для социальных групп, — социальная атомизация условно “развитых” обществ сделала это ненужным) поведенческие рамки, запретные для пересечения под страхом отлучения от “мейнстрима”, то есть, — от благ информационного общества и завязанных на него социальных систем.

Простого, классического либерализма было здесь явно недостаточно, поэтому его в начале десятых годов заменила толерантность, что, к слову, мало кто заметил, ибо относительно широкий диапазон действий отрезался у человека “цивилизованного мира” по пальчику, замещая утраченные свободы — не слишком критичные для большинства “потребителей”, что квалифицированных, что не очень, неким набором новых ощущений. Надо сказать, что “Неизвестные Отцы” когнитивного капитализма не просто освоили излюбленный приём Сергея Эйзенштейна — “монтаж аттракционов”, но и творчески его переосмыслили применительно к условиям и возможностям (поверьте, это сильно разные вещи) интегрированных коммуникаций. И как тут не вспомнить, что в момент, когда “прогрессивное человечество” в лице его лучших интеллектуалов в скорбном молчании пережевывало книгу ведущего западного социолога Энтони Гидденса “Ускользающий мир”, из которой выяснилось, что капитализму тоже пора меняться и вообще наступает период “демократизации демократий”, случились теракты 11 сентября 2001 года, очень вовремя заняв беспокойные головы на добрые 10 лет. Этот эффект “забивания” неприятной сути “белым шумом” потом не удалось превзойти даже антироссийскими санкциями.

Кстати, не лишена рациональности и мысль о том, что раздутая весной 2020 года до масштабов вселенской катастрофы пандемия коронавируса также была попыткой “белым шумом” прикрыть переформатирование социально-экономической системы, как минимум, сегмента, именовавшегося “демократией”. Но “что-то пошло не так”, а источившаяся экономическая база когнитивного капитализма не смогла обеспечить должный уровень управляемости социальных процессов. Иными словами, удар пришёлся не по “лишнему” (населению, старикам, традициям, образу жизни) в когнитивном капитализме, а по социальным институтам, оказавшимся критическими для глобализации. Прежде всего, по идее линейности бытия, определяющегося постоянно растущими потребностями к потреблению и по ощущению абсолютной защищенности “цивилизованного мира” от внешней среды. Собственно, системные кризисы так и начинаются — рушится нечто само собой разумеющееся и в силу этого незаметное, но потом выясняется, что без этого “незаметного” жить дальше просто невозможно.

Цифровые огурцы на информационном поле

Но мы отвлеклись.

По мере укоренения идеология толерантности не просто радикализировалась (это — само собой), но надстраивалась элементами, регулировавшими не только долгосрочное, но и текущее социальное поведение. То ответственным экологически чистым потреблением, то необходимостью донатить борьбу с бедностью в Африке и защиту китов, то здоровым образом жизни, то новым экологизмом имени Греты Тунберг, то гендерной или расовой квотностью при найме на работу…. И каждый раз пространство потребления несколько сужалось и делалось это зачастую под любимым лозунгом советских парткомов “так надо”. А что вы хотели? Не бывает неограниченного потребления вообще, а особенно, — в той экономической системе, где главным продуктом был “воздух”, пусть и информационный.

Инвестирование в виртуальность, производство капитала из капитала за счёт коммуникаций, оказалось крайне привлекательным, поскольку выводило капитализм в пространство, где, как тогда казалось, он контролирует все риски. Ведь в информационном пространстве, особенно, если контролируешь информационное общество — интерфейс между человеком и информационным пространством — нет ни революций, ни социальных противоречий, оно гендерно нейтрально. Потому, что в информационном пространстве нет людей, а есть только “профили”, “аватары” и подобранные в том числе и умело настроенными алгоритмами, ленты новостей, где всё больше и больше рекламы. А, если заведутся какие-то “партизаны полной Луны”, пользуясь терминологией Бориса Гребенщикова, то им вполне можно отключить связь, что и начало происходить с российскими условно “патриотическими” и “государственническими” каналами цифровых коммуникаций в пресловутом 2020-м году — ещё до тотальной информационной зачистки в поствыборной Америке.

Но опять появились нюансы. Даже два.

Нюанс первый — вполне очевиден. Информационное общество слишком изменчиво для капитализма, уже привыкшего считать себя неизменяемым, и отбросившего на всякий случай даже концепцию конвергенции. Её, впрочем, тоже выводили изначально из появления информационного общества. В информационном обществе всё флюидно и неопределённо, включая и системообразующее для капитализма понятие “собственность”. Которая, как мы помним, “священна”, но может ли быть священным неощутимое? Один российский олигарх из 1990-х отметился фразой, что акционер должен каждый день доказывать своё право быть акционером. Немыслимая фраза по меркам классического капитализма, очень точно отражавшая суть тогдашнего капитализма российского и, одновременно, вполне точно, хотя и грубо описывавшая суть собственности в когнитивном капитализме: ты собственник, пока ты обладаешь правом пользования виртуализированным активом — покемоном, криптовалютами, записями в электронном реестре акций и даже своим аккаунтом в социальных сетях, что недавно выяснил Дональд Трамп. Если ты не имеешь доступа к активу, твоя собственность — фикция. И поэтому главным правом собственности в мире когнитивного капитализма стало право собственности на каналы доступа в информационное пространство, право собственности на инструменты информационного общества. Все остальные права собственности оказываются вторичными, производными по отношению к нему. Но оно, это право, так уж получилось, могло быть только непубличным, незафиксированным в каких-то реестрах и гроссбухах. Потому, что “свобода слова”. И в этом — ключевое противоречие когнитивного капитализма, которое имеет и политическое, и экономическое значение. Ибо такое право, право собственности на базовую конструкцию глобальной экономической системы дарует не просто власть. Это дарует абсолютную власть.

Нюанс второй был менее очевиден. И дело тут не столько в капитализме, сколько в приватизировавшем его и превратившем из экономической модели в идеологию, “коллективном Западе”. “Коллективный Запад” во главе с США, был свято уверен в том, что сможет контролировать систему информационного общества, что рубильник будет только у него. На этом понимании строилась и вся система развития сети Интернет, а также, в ещё большей степени, — система платформ для трансляции видеоконтента. Но система оказалась слишком большой и вместо отдельных “партизан” появились целые крупные социальные системы и даже государства, начавшие оспаривать у хозяев информационного общества, по большей части, — теневых, право управления этим самым обществом. А ещё цифровые коммуникационные технологии настолько удешевились и конструктивно упростились, что стали более чем доступны и для государств, и для корпоративных структур, у которых есть политическая задача и политическая же воля к её решению — создать альтернативу глобальным гигантам вопреки главному критерию экономики когнитивного капитализма: пользовательскому удобству. К тому же над новыми игроками, как правило, не висит вопрос “когда всё это окупится”. И чем больше США будут демонстрировать своё “право рубильника” в цифровых коммуникациях, тем больше таких игроков будет появляться. Все думали, что могильщик универсальности цифрового информационного общества придёт извне, что это будут страны “оси зла”, “хакеры”, авторитарные государства, присоединяющиеся к “китайскому Интернету”. А могильщик рос внутри, причём в чётком соответствии с логикой этого самого информационного общества. Отсюда, кстати, и начало борьбы между американским государством и формально “американскими” медийными транснациональными компаниями, которые уже давно не американские.

Но право на управление информационным обществом — это в том числе и право на получение “ренты” за право пользоваться интерфейсом. А главное — придётся сказать, а кто, собственно, является реальным хозяином той версии капитализма, в которой мы живём? А говорить не хотелось и не хочется, потому что тогда придётся формализовать не только право собственности, но и “правила игры”. А пока “всё вокруг колхозное, всё вокруг моё…” информационным пространством можно управлять в зависимости от политической целесообразности. Но система глобальных цифровых коммуникаций — это кровеносная система глобальной системы когнитивного капитализма. И если она перестанет работать, то никакой бесконечной торговли “покемонами” просто не будет.

Конечно, был и третий нюанс… Ну, как нюанс, — недоучтённая капитализмом проблема. Когнитивный капитализм стал скучен даже “квалифицированному потребителю”, способному к минимальной социальной рефлексии, не говоря уже о неквалифицированном, с понятным удивлением сравнивавшему обещанное идеологами глобализации и свою потребительскую реальность. Это ведь как сравнивать полученную посылку из Интернет-магазина с рекламной фотографией. Вроде похоже, но “не то” и не поймешь, что “не то”, — то ли фигура, то ли свет в комнате, то ли сам товар. И пока в основе потребления были товары и услуги, за счет чего и осуществлялся экономический рост, это было полбеды. Но в тот момент, когда в основу потребления положили “ощущения”, начались проблемы. Стало скучно, ибо виртуальные ощущения, — не совсем ощущения, а на невиртуальные ощущения нужны деньги. Капитализм ощущений, приходивший на смену капитализму товаров, сам по себе выталкивал часть потребителей за пределы информационного общества.

Выбирая между красной и синей таблеткой

Отметим, что согласно очень многим социологическим исследованиям, лишь относительно небольшая часть общества даже в развитых странах согласилась с предложенной моделью “хлеба и зрелищ”, которую олицетворяла концепция “минимального гарантированного дохода”, популярная в 2013–2019 годах. В ряде стран, например, в Германии и Швейцарии, проводили даже социальные эксперименты и референдумы. В России также в это время (2016–2018 годы) правительство инноваторов-монетаристов также всерьёз игралось с идеей минимального гарантированного дохода, правда в основном акцентируя аспект его “минимальности”. Но результаты были получены более, чем спорные. К примеру, в проведённом в октябре 2016 года опросе, когда идея только начинала обкатываться (пик, в том числе и пропагандистский, пришёлся на 2018 год), 64% опрошенных поддержали идею, но только 4% согласились после этого не работать. И это — результаты, достигнутые в мирные допандемические годы, когда доверие к государству и социальной системе на Западе было весьма высоким. Иными словами, население вполне развитых стран было согласно “поиграть в социализм”, а “минимальный гарантированный доход” — почти социализм, не исключая и такие его атрибуты, как тётки со смешными причёсками, сидящие по бессмысленным конторам, и бездельники, коротающие время по разным офисам, но применительно к развитому обществу потребления. Всё то же самое, только поменялись причёски, чтение Стругацких сменило ползание по социальным сетям, а контора теперь называется “инвестиционной” или “неправительственной”. Впрочем, последнее уже совсем неважно. Важно то, что подавляющая часть даже вполне развращённого кредитным потреблением общества Европы оказалась не готова полностью и добровольно исключить сама себя из “социально-экономического оборота”, не готова была ограничить свои потребительские амбиции “тем, что дают”. А ведь именно в этом и был смысл гарантированного минимального дохода. Он, если разобраться, будучи неким аналогом “пенсии с момента рождения”, призван был стать новой опорной точкой для дальнейшего развития когнитивного капитализма. Здесь можно поиронизировать, сказав, что эта версия называлась бы “реальный когнитивный капитализм”, а за ней следовал бы “развитой”.

Но это как бы “мирные обыватели”, с ними как-нибудь справились, если не пропагандой, то репрессиями. Удалось же навязать ещё недавно христианским обществам Европы, фактически, неоязыческую радикальную толерантность. И смогли же социально “закапсулировать” несколько миллионов мигрантов последней и предпоследней волны. Так что ничего нет невозможного и, думается, пропаганда “социально-необходимого безделья” лет через пять-семь-десять сделала бы своё дело, как раз к моменту (2025 год) полноценной новой волны роботизации промышленности и внедрения прорывных технологий алгоритмизации сервисов.

Но были и другие люди.

Вы никогда не задумывались, есть ли что-то общее в таких разных феноменах, как “колумбайны”, новый всплеск радикал-исламистских организаций и массовое появление ЧВК на поздних стадиях развития глобализации? Когда происходила глобализация стандарта потребления и на повестку дня выходил вопрос о новом качественном уровне вовлечения человека в глобальный мир (пресловутая “нейрофикация человека”, по крайней мере, на “первом шаге”, была про это — сходу из людей батарейки, как в “Матрице”, делать никто не собирался). Значительная часть потенциально социально активных людей не видела себя в мире уже не просто когнитивного капитализма, а в мире капитализма алгоритмизированного, где каждый твой шаг оценивает машина и выставляет тебе очки. И не стоит здесь грешить на Китай. Китайцы просто со свойственной им непосредственностью и самоуверенностью вынесли на публику то, что уже давно существует в “странах развитого капиталистического мира” — но только негласно, на уровне корпоративных систем.

В современном мире образовалось слишком много людей, не принимающих весьма, надо сказать, тесные рамки “когнитивного капитализма” и неизбежно следующей за ним толерантности, и, при этом готовых к активному действию. Но в силу структуры того общества, что формировал “когнитивный капитализм”, — эти люди, вне зависимости от их образования, политических взглядов и нравственных качеств, выталкивались либо в социальную маргиналию, буйным цветом прораставшую по окраинным “заброшкам” крупных европейских городов, либо в контрсистемы, не просто отрицавшие существующий мир, а ставившие своей задачей его разрушение.

Но и эти три нюанса лишь поколебали, хотя и заметно, блистательное здание когнитивного капитализма. А убило его возвращение пространственности, почти автоматически порождающее иерархичность управления. Даже радикальные исламисты, захватывавшие определённые территории (в частности, запрещённая в России — и правильно — террористическая организация ИГИЛ) начинали довольно быстро превращаться из “сетевых” в иерархические структуры. И, напротив, будучи лишёнными территории, изгнанными с неё в результате боевых действий, они почти мгновенно возвращались в “сетевое” состояние, критическое для выживания в подобных беспространственных условиях

Ибо “пространство” — не просто операционная категория. В нём заложен колоссальный внутренний методологический смысл. “Пространство” порождает понятие “земля”, порождает осязаемость, превращающую абстрактный “актив” в весьма конкретное “средство производства”. А там, где есть конкретное средство производства, — исчезает флюидная собственность, превращаясь в собственность весьма конкретную, за которую дерутся, а иногда и убивают. Волшебным образом исчезает и флюидная занятость, возвращая разговор о “социально-экономическом стратифицировании” и “диагональной социальной мобильности” в привычные рамки дискурса о социальных группах и классах и их роли в реальной экономике.

Мир поздней глобализации был комфортен постпространственностью, порождавшей и геополитическую безответственность, и постдемократию, — демократию процедур, а не реальную способность общества влиять на власть, и естественностью разрушения традиций и самого понятия “народа”, если разобраться. Этот мир не предполагал каких-то серьёзных требований к тем, кто его населял, за исключением элит национальных государств, призванных быть “договороспособными” (уметь жертвовать малым, чтобы сохранить уменьшающееся) и имеющих некие общие ценности (список постоянно уточнялся, последняя версия уже включала и однополые браки тоже), ради чего они должны были жертвовать вообще всем, включая и свои государства. На ценностях-то глобализация и начала ломаться. Не на экономике, ставшей той самой “жертвой малого” в пользу виртуальной метрополии. Именно на ценностях начала разрушаться сакральность главного институционального центра глобализации на базе когнитивного капитализма и идеологии толерантности — Европейской комиссии, воплощения всех главных идей поздней глобализации: неизбираемая и в целом почти анонимная бюрократия-меритократия, диктующая свою непреклонную волю (как тут не вспомнить железо в голосе Урсулы фон дер Ляйен!) всем присягнувшим, но одаривающая “отличников” вполне весомыми пряниками. И тут начались афронты за афронтами, подтолкнувшие власть “Неизвестных Отцов” к простому выводу: дело не только в идентичностях, по поводу чего бурно истерил патентованный русофоб Жозеп Борель. В мире тормозящей глобализации и сохраняющего свою монополию, но уже не столь очевидного “когнитивного капитализма” идентичности, вернее, их носители, начинают контролировать определённые пространства. И они дозревают до того, чтобы на этих пространствах устанавливать собственные правила игры. Сперва в политике, а потом, глядишь, — и в экономике.

“Пространственный капитализм” не всегда национальный. Он может быть и региональным или “имперским”. Но он — естественный конкурент “когнитивному капитализму”, почище социализма, ибо социализм, если разобраться, тоже был постпространственной моделью развития, подчеркнуто глобалистской, хотя и менее универсалистской идеологией, в нём были элементы пространственной и цивилизационной адаптации, что требует детального и вдумчивого анализа. Вот оно и наметилось, “внутривидовое противостояние” внутри современного капитализма, уже в ближайшей перспективе, — куда более конкретное и жестокое, нежели зачастую надуманное противоборство Трампа как представителя “национально ориентированного капитала” в Америке с глобалистами.

А ещё возвращение “пространства” подводит нас к главному вопросу будущего даже не десяти-, а двадцатилетия, — вопросу о сути суверенитета в новых условиях. И вот за него, за суверенитет, с миром уже проигравшего, но ещё не осознавшего это “когнитивного капитализма”, отрицающего само это понятие, придётся драться — и драться всерьёз. Но, борясь за суверенитет по-настоящему, а не имитируя эту борьбу, мы всегда должны помнить, что суверенитет — это не право взимания ренты, не активы, расположенные на какой-то территории, не способность самим и только самим устанавливать “правила игры” в политике и экономике.

Национальный суверенитет — прежде всего, люди. Люди, ощущающие какое-либо пространство “своим”. Вот за людей и будет главная борьба в предстоящем десятилетии.

Автор: Дмитрий Евстафьев для издания FITZROY