Майсы старого виленского еврея

Пинхос ФРИДБЕРГ,

Вильнюс

На идиш слово «а майсэ» означает «сказка».

Наиболее известное словосочетание – «бобэ-майсэс» (бабушкины сказки).

Хотел было назвать свой цикл рассказов «бобэ-майсэс» старого виленского еврея, да вдруг вспомнил, что я все-таки дедушка, а не бабушка.

Эти мои «майсы» разбросаны по разным изданиям, некоторые попали даже в сборники анекдотов и «одесских рассказов».

Настало время собрать часть из них под одной крышей.

Бросьте взгляд на мою фотографию 1969 года. Правда, чертовски похож? Спрашиваете, на кого? Ну, вы даете! На Карла Маркса, разумеется! Ах, вы даже не слышали, кто это такой… Тогда советую дальше не читать. Все равно ничего не поймете.

Как известно, каждый еврейский писатель мечтает стать Бабелем. Вы, конечно, спросите, почему именно Бабелем, а не, скажем, Львом Толстым? У каждого – своя причина. Я лично Толстого не люблю, потому что из-за него моя жизнь чуть не пошла под откос.

Не верите? Тогда послушайте, как всё было. В январе 1962-го меня, тогда еще совсем молодого специалиста, вместе с начальником, уже весьма опытным специалистом, Симоном Соломоновичем Фелом, послали в командировку в Москву на какое-то совещание в 5-е Главное управление Министерства обороны, что на Ленинградском проспекте. Всем участникам были забронированы места не в каком-нибудь «Колосе» на ВДНХ, у черта на куличках, а в гостинице «Центральная».

Добрались до Москвы фирменным поездом «Литва» и прямо с Белорусского вокзала пешком с небольшими портфелями в руках потопали на совещание. После его окончания пошли бродить по Москве. Около 10-ти вечера, еле волоча ноги, добрались до гостиницы, заполнили стандартные «листки прибывающего», получили ключи от трехместного номера и тут же завалились спать. Третья кровать оставалась свободной.

Спали как убитые. Около четырех утра раздался телефонный звонок и крик: «Але, это Красноярск? Это коммутатор завода? Соедините с начальником отдела снабжения». После небольшой паузы крик продолжился: «Ремни для крана достал, завтра обещали отгрузить. Шкивов пока нет, сегодня пойду к директору». Я приподнялся и посмотрел на кричащего. Это был сухощавый старик, лет под 70. Затем я повернулся в сторону Симона Соломоновича со словами «Бляха-муха, не повезло. Попали в номер со снабженцем».

Старик услышал мои слова и с обидой произнес: «Я - не снабженец, я - писатель». Хотя я страшно хотел спать, моя реакция не заставила себя ждать: «Тоже мне, Лев Толстой». Старик ничего не ответил. В семь утра, когда мы встали, он подошел ко мне с небольшим чемоданчиком, достал из него толстенную книгу «Путь Сергея Лазо» и, помахивая ею перед моим носом, угрожающим тоном сказал: «Я был комиссаром отряда Сергея Лазо. А теперь, как коммунист, помогаю родному заводу достать фондируемые детали».

Внутреннее чутье мне подсказало, что запахло жареным, и, на всякий случай, я сказал: «Вы уж насчет Толстого извините. Это я спросонья». Но не тут-то было. Старик захватил инициативу и стал допытываться, где я работаю и не являюсь ли случайно членом партии? На что я ответил: «А зачем это Вам?» Последовал ошеломляющий ответ: «Я сегодня напишу письмо в Вашу партийную организацию и потребую, чтобы они обсудили Ваше поведение». Как вы понимаете, только этого не хватало бедному еврею. Я еще раз извинился. Но и это не помогло. Старик пошел к администратору гостиницы, и, помахивая книгой, словно кирпичом, добился, чтобы ему показали «бумажку», которую я заполнил при получении номера. Там в графе «место работы» стояло п/я Р-6856.

Письмо он, конечно же, написал и я имел «кадохэс»[идиш: лихорадка]. Теперь я вас спрашиваю: могу я после этого любить Толстого?

В начале 1978 года мне предложили занять место заведующего кафедрой вновь созданного университета. Это был тот случай, когда блат и три моих плюса (доктор наук, член партии и допуск к совершенно секретной работе) перевесили единственный минус – 5-й пункт. Хорошо помню свою десятиминутную беседу с первым секретарем обкома Леонидом Герасимовичем Клецковым. Знакомясь, я сказал ему, что у меня трудно запоминаемые имя и отчество – Пинхос Шаевич. Последовал ответ: раз мы берем Вас на работу, значит, придется запомнить. Об этом человеке у меня остались самые приятные воспоминания.

Из обкома я понес свои документы начальнику отдела кадров университета. Звали его Иван Данилович, был он полковником в отставке и Героем Советского Союза.

Несколько минут он внимательно вчитывался в данные моего паспорта, словно перед ним стоял марсианин, затем достал лупу и стал разглядывать, нет ли подтирок. Мои имя и отчество показались ему очень странными. И он с детской непосредственностью задал прямой вопрос: «Как Вас зовут на самом деле?»

Ответ не заставил себя ждать. «Иван Данилович», – ответил я. У него отвисла челюсть. Мы хорошо поняли друг друга.

Лето 1959-го, военные сборы студентов-физиков. Теплый солнечный день, опушка леса. После полутора часов теоретических занятий командир взвода объявил долгожданный перерыв. Будущие ньютоны тут же развалились на травке, а некоторые даже успели задремать. И вдруг словно из-под земли возник генерал – командир дивизии. Все, кроме одного, вскочили, быстро застегнули воротнички и вытянули руки по швам.

Генерал приблизился к продолжавшему лежать студенту и скомандовал: «Смирно!». Студент, а он был очень тощим и почти двухметрового роста, встал и не торопясь начал приводить себя в порядок. Генерал, решив, что тот над ним издевается, заорал:

• Как фамилия? Почему не приветствуете?

• Рядовой Дубнов (фамилия изменена, сейчас это известный российский радиофизик). Простите, товарищ генерал, не заметил.

• Русский солдат должен быть находчив! – продолжал орать генерал.

• А я, товарищ генерал, не русский. Я – еврей, - почти шепотом произнес Дубнов.

У генерала отвисла челюсть. Секунд двадцать он молчал, а потом спокойно сказал:

• Ну… советский солдат тоже должен быть находчив.

И тихо ретировался.

Я знал очень остроумного человека, ныне покойного и похороненного в Израиле. По паспорту он был Бхлда Соломонович. Фамилию по понятным причинам не называю. Замечу лишь, что она почти не отличалась от отчества.

Лет 40 назад я как-то спросил его: «Боря, где тебя угораздило подхватить такое имя?»

Воспроизвожу ответ: «Когда началась война, нам с матерью чудом удалось эвакуироваться. Осели мы в небольшом районном центре Татарии. В 1942-м мне исполнилось 16, и я пошел получать паспорт. Начальник паспортного стола, повертев в руках мою литовскую метрику, спросил:

– Малчик, как тебя зовут?

Я ответил:

• Борух.

– Такого имени нет. Есть или Борис, или Бхлда.

Я немного подумал и сказал: ну, пусть будет Бхлда.

В начале 70-х в СССР случился неурожай. Возникла «напряженка» с хлебом. Белые батоны «давали» только по талонам. Естественно, место исчезнувших батонов тут же заняли анекдоты. Авторство одного из них принадлежит все тому же еврею по имени Бхлда. В то время он работал заместителем начальника крупного конструкторского бюро. Как-то по дороге домой встретил он своего хорошего знакомого и на стандартный вопрос «вос хэрцах?» [идиш: что слышно?] по большому секрету рассказал ему, что «вражеские голоса» [так тогда называли передачи радиостанций Би-би-си и «Свобода»] якобы передали, что евреев будут менять на муку, – 5 мешков за одного еврея. Рассказал - и тут же забыл про свой экспромт.

Прошло около месяца. Приходит он однажды на работу, встречает его начальник и, потупив глаза, виноватым голосом говорит:

• Бхлда Соломонович, мне очень жаль, но, видимо, нам скоро придется расстаться.

• Почему, чем я провинился? - удивился Борух.

• Вы тут ни при чем. Просто мой друг из ЦК [Центральный Комитет партии] по очень большому секрету рассказал мне, что готово Постановление об обмене евреев на муку, – по 10 мешков за каждого еврея.

• К большому сожалению, это - горькая правда. Я уже месяц как знаю об этом.

• Откуда?! Это же государственная тайна!

• А у меня есть друг в КГБ, - вполне серьезно ответил еврей по имени Бхлда.

Эта история случилась (а может быть, приснилась) более сорока лет назад. До сих пор не могу понять, каким образом я оказался на закрытом совещании, посвященном вопросу создания нового типа советского осциллографа. Дело в том, что я никогда в жизни не занимался осциллографией и, если честно, не знал даже, как правильно пишется это слово – с одним или двумя «л». Председательствовал на нем Ан-ко. Его должность - заместитель министра одного из оборонных министерств – подчеркивала чрезвычайную важность вопроса.

Совещание началось демонстрацией новейшего осциллографа американской фирмы «Hewlett-Packard», точнее - кусков металлолома, на которые его распилил «поставщик» при помощи обыкновенной ножовки (!). Я - то думал, что он это сделал для облегчения обзора внутренностей, а оказалось – для удобства транспортировки.

Затем слово взял Ан-ко. Он четко сформулировал задачу: в кратчайшие сроки скопировать (синонимы: содрать, передрать) «американца» - и попросил собравшихся вносить свои замечания в проект технического задания. Началось рутинное обсуждение, все шло по плану, и ничто не предвещало грозы. Как вдруг встал молодой парень и предложил не просто скопировать «американца», но и заодно улучшить его параметры. Слово «улучшить» произвело на Ан-ко столь сильное впечатление, что он вскочил, словно ужаленный, и заорал:

• Вашего брата случайно зовут не Шлёма Рабинович?!

Внезапный крик вывел меня из состояния полудремы. В зале воцарилась гробовая тишина. У продолжавшего стоять бедного русского парня перехватило дыхание: в самом страшном сне он не мог представить себе, что у него есть брат Шлёма Рабинович…

После небольшой паузы последовал еще один вопрос:

• Это не он улучшил трагедию Шекспира «Гамлет»?*

Никто не успел опомниться, как раздался приказ:

• Не надо улучшать!... Дерите, как есть!!! Совещание закрыто!

Да, подумал я, зачем улучшать «американца», если проще - Шолом-Алейхема.

*) Вспомнилась крылатая фраза нашего великого классика:

«Играли очень серьезную пьесу - «Дора, или Богатый попрошайка» Шекспира. Исправлено и поставлено мною, Альбертом Щупаком». Так именно и было напечатано в афишах».