Режиссер Мантас Янчяускас: «Хотелось, чтобы театр сам говорил»

«Я полюбил это здание», – говорит режиссер Мантас Янчяускас о Вильнюсском старом театре, где он создал свой новый спектакль «Далеко-далеко».

На премьере 7 и 8 мая зритель отправится в индивидуальное сенсорное путешествие по пространствам Вильнюсского старого театра, его настоящему и прошлому: один зритель и уникальный маршрут, проводниками которого станут голоса, свет, музыка и современные технологии.

Мантас Янчяускас – режиссер молодого поколения, окончивший Литовскую академию музыки и театра в 2018 году по специальности «театральная режиссура» (руководитель курса Гинтарас Варнас). Его работы отличает деликатное исследование социальных проблем, синтез документалистики, site-specific театра и технологий. Спектакли “Dreamland”, «Шпаклевка», «Играет Марюс Репшис», «Портал», «Экскурсия», «Сотрясения», «Ведомые» – расцениваются театральными критиками и зрителями как важные явления современного литовского театра.

О том, почему иммерсивная форма может быть глубже традиционного театра, как истории, звучащие в наушниках, и «призрачный свет» становятся ключевыми элементами драматургии и почему театральная память – это прежде всего борьба за настоящее – в этой беседе с создателем «Далеко-далеко» М. Янчяускасом.

— «Далеко-далеко» – это иммерсивный спектакль для одного зрителя на литовском и русском языках. Традиционно в иммерсивном театре мы ожидаем эффекта погружения, своеобразного познавательного путешествия, но всегда находятся и скептики. Насколько «Далеко-далеко» – это театральный опыт, а насколько – художественная прогулка в наушниках?

— Трудно ответить, что является театральным опытом, а что – художественной прогулкой. Мы смотрим на это как на опыт, который проживает один человек. Наушники и телефон – лишь инструменты, помогающие услышать голоса. Мне кажется, что театральный опыт – это прежде всего феноменологический опыт. Важно, что и как зритель переживает внутри себя. Может, я немного вклиниваюсь в другой контекст, но во время всего процесса, который длился около девяти месяцев, мы взяли около 30 интервью.

Постоянно думали, какая форма лучше всего подойдет для того содержания, которое мы хотели передать. Хотелось не забыть о здании, которое само по себе сильно воздействует, поэтому и форма возникла из необходимости показать это здание через опыт.

Наушники не просто воспроизводят звук – они позволяют создать качественный звуковой мир, обеспечивая в некотором смысле опыт потока сознания. И музыка здесь очень важна. Она сливается с голосами, становится неотделимой. Этот опыт – не какая-то очищенная «театральная» или «нетеатральная» форма, это многослойный опыт.

— Представь, что есть преданный этому театру зритель, который знает актеров, ходит на премьеры. Как бы ты пригласил меня на премьеру?

— Тому человеку, который привык прийти, сесть в зрительном зале и смотреть спектакль, я бы предложил увидеть театр из другой перспективы. На этот раз нет традиционного сценического действия – зрителю предлагается погулять по театру и услышать его голоса. Возможно, даже зайти в помещения, которые они никогда раньше не видели – например, в костюмерную. И услышать истории людей, которые обычно остаются за кулисами. Это опыт этого театра, этого места в Вильнюсе изнутри.

— Ты упомянул, что пришлось сделать около 30 интервью. Каков спектр опрошенных людей? По какому принципу их выбирали?

— Сначала начали смотреть, кто работает в этом театре дольше всего. Было невероятно – некоторые люди проработали здесь 40, а то и 50 лет. И не только в Старом театре – люди работают здесь еще с тех времен, когда на улице Йогайлос действовал Русский драматический театр. Это было нам очень интересно. Позже мы почувствовали, что этого недостаточно – нужны и другие голоса. Мы стали брать интервью у людей, которые в этом театре уже не работают, и у тех, кто наблюдает за этим театром со стороны – например, у театральных критиков Аудроне Гирдзияускайте и Хельмутаса Шабасявичюса. Все эти голоса помогли понять, какие точки зрения по отношению к этому зданию еще существуют.

— Что больше всего удивило при встрече с людьми, у которых вы брали интервью?

— Одна женщина, чей голос не попал в окончательный вариант, оставила трогательное впечатление. Она поделилась очень личными вещами. Мы пришли в этот процесс чужими, но нас приняли. Чувствовалась ностальгия – не только по прошлому, но и по былому художественному качеству, по былому авторитету театра. Многие говорили об отсутствии лидерства. Все это оказалось в фокусе драматургии спектакля – отношения с сообществом и с прошлым, которое живет в настоящем.

— Зритель будет путешествовать один. Почему важен индивидуальный опыт?

— Когда мы тестировали спектакль, иногда ходили в одиночку, иногда группами. И разница –огромная. Когда идешь в одиночку, активизируются все чувства. Твое тело, зрение, слух, даже обоняние реагируют иначе. Когда в театре такое подлинное ощущение пространства, это особенно важно. В одиночестве опыт становится намного сильнее и интимнее. Это позволяет произведению подействовать глубже.

— Приходилось ли участвовать в иммперсивном спектакле для одного зрителя?

— Когда-то я очень хотел создать работу, в которой зритель мог бы пройтись по Лукишкской тюрьме. Позже эта идея переросла в «Ведомые». Я знаю, что подобные работы уже были. Насколько я помню, прогулки для одного человека делала немецкая театральная группа Rimini Protokoll. В Литве нечто похожее делал актер и режиссер Паулюс Маркявичюс. Но мы подошли к этой форме в ходе обсуждения с творческой группой – искали лучший способ для передачи опыта. И путешествие одного человека показалось нам наиболее подходящим.

— В спектакле важную роль играет свет. Как действуют ваши так называемые „ghost lights“?

— Свет здесь становится проводником. Зрителю выдается оборудование – наушники, телефон – и он идет по театру, а в некоторых местах включается свет – ghost lights. Это аллюзия на театральную традицию, когда на сцене оставляется одна лампочка, чтобы актер мог видеть путь. У нас эти лампочки становятся маршрутными точками – они показывают, куда идти.

— Сколько времени длится путешествие?

— Около часа. Мы сознательно решили не продлевать его. Нам хотелось, чтобы за один час зритель получил полноценный опыт. Это целенаправленный выбор.

— В спектакле вы исследуете память театрального здания. Почему это важно?

Память и история здесь просто осязаемы – ходишь по пространству и видишь, как в нем витают разные времена. Сначала мы пробовали идти в историю – брать интервью у историков, искать в архивах. Но теоретическая память не подошла. Например, мы встретили женщину, которая жила в театре после войны, когда здесь действовала опера, – ее семья была художниками по свету. Такие истории оживили спектакль. Однако увидели, что самое важное – это то, что люди чувствуют сегодня. Память здесь – это не о прошлом. Она говорит о настоящем, о том, чей голос слышен сегодня.

— Музыку к спектаклю создавал Мантвидас Пранулис. Какова ее функция?

— Трудно описать это рационально, но если бы пришлось использовать метафору – музыка здесь как болото. Входишь в него и оно затягивает. Музыка – не только эмоциональный фон, она действует как медиум памяти, где перемешиваются звуки, фрагменты архивов, времени оперного тетра. Звук здесь подобен дышащему организму.

— Как проходила работа с драматургом Линой Лаурой Шведайте?

— Интервью мы брали вместе, в зависимости от языка. Я – у русскоговорящих, Лаура – у тех, кто говорит по-литовски. Затем мы расшифровывали, обсуждали, Лаура распределяла структурно, я занимался монтажем. Особенно тщательной работы требовали русскоязычные фрагменты. Иногда текст звучит так, а голос – совсем иначе. Перевод тоже был вызовом – некоторые вещи просто невозможно передать точно.

— В спектакле будет и видеоинсталляция?

— Это финал – сцена продолжительностью около 8 минут. Видеохудожник Кристийонас Дирсе свободно интерпретировал архивные материалы, как из времен театра оперы, так и современные. Это как эпилог, обзор всего нашего рассказа.

— Использование русского языка в спектакле, безусловно, вызовет реакцию. Как вы сами на это смотрите?

— Это действительно деликатный вопрос. Язык – один из существенных пластов в этой работе. По сей день в театре есть сотрудники, которые не говорят по-литовски, поэтому решение о выборе языка стало не только творческим, но и этическим вопросом. Мы думали, оставить ли этот язык (русский) или все же убрать его. Все таки это здание, как и память его сообщества, тесно связано с традициями русского драматического театра. Такое историческое и эмоциональное содержание мы получили и от самих работников театра.

Нашей целью было не оценить или создать новый наратив, а попытаться зафиксировать момент времени – то переходное состояние, в котором театр оказался сегодня. Где он находится сейчас? В каком направлении движется? Долгое время часть сообщества считала этот театр своего рода островом – местом, где господствовало одно языковое и культурное направление. Сегодня театр постепенно открывается для многогранности настоящего и, возможно, даже пытается делать это осознанно. Однако возникает вопрос – какова цена этой трансформации? И может ли такой переход происходить плавно и без напряжения? Почему некоторые места – словно капсулы времени?

— Здание театра, похоже, с трудом признает новые технологии. С какими проблемами вы столкнулись?

— Самой большой была проблема организационная. Мы использовали технологии, требующие точности – автономную навигацию, свет, синхронизацию звука. Где-то не хватало коммуникации, процесс легким не был. Но, тем не менее, я верю, что все получится.

Беседовала Ингрида Рагяльскене

Закулисье Вильнюсского старого театра. Фото Тельмана Рагимова.