Юрий КОБРИН «И снова май. И – гул листвы!»

Памяти отца

Я задушил бессильный стон,

и жёстче стали губы, резче,

когда служитель, выйдя вон,

привычно выдохнул на свечи.

…и кто-то говорил слова,

стыл орден, жёлтые медали…

И то, что, мама, ты – вдова,

мы до конца не понимали.

Плыл гроб подобием ствола,

оставившего в тверди корни,

кощунственно светла была

мелодия в печали скорбной.

Потом не раз нахлынет боль,

не раз потяжелеют плечи

от мысли: «Не были с тобой,

отец, мы в твой последний вечер».

Теперь не раз сюда придём,

не раз себе мы суд устроим

за наш осиротевший дом,

который тщетно ты нам строил.

03.05.1982

Пасхальный день

Посмотрел и взглядом душу вынул,

никого за сирость не виня…

Наша жизнь проходит в поле минном,

взрывы слева, справа от меня.

Вербы-пальмы славят Воскресенье,

то «Осанна!» слышу, то «Распни!».

От спасенья так и рвутся к мщенью:

в Божий Суд не веруют они.

Пасха совпадает с Первомаем,

в ней и в нём – людское торжество.

Сакко и Ванцетти принимают

древко флага за зелёный ствол.

Высверк электричества… На стуле

горстка праха скорбно горяча.

Ослепляет человечий улей

лампочка, вы правы, Ильича.

Ох, уж эти твёрдые ребята

с фанатичной ясностью в глазах…

Численник не в светлых –

красных датах,

отсвет их у многих на руках.

И пошла в борьбе за мир работа!

Бесноватый подпалил рейхстаг,

экс-семинарист с большой заботой

строил-ладил на века Гулаг.

«Всё для человека!» И пехоту

Рур с Уралом вмяли в шар земной.

От фронтов в живых остались роты

и вот этот вот старик седой –

победитель города Берлина

при медалях в рваных сапогах…

Что стоит он молча в поле минном

с милостынью в скрюченных руках?

Этого ли от Победы ждали

выжившие к Пасхе на войне?

Снится ль вам ещё товарищ Сталин,

Берия в мерцающем пенсне?

О1.05.94

1945

Прошлое выносимо,

прошлое выразимо,

долгая память детства,

льют проливные дожди.

Помню твоё имя,

помню и вечер зимний,

помню и некуда деться

от твоего: «Подожди!».

Было: мычал телёнок,

плакал голодный ребёнок,

на полустанке вьюжном

остановился состав.

Дым уходил в сторонку,

вычернив похоронку,

кашлял солдат недужный,

на костылях привстав.

Бабка сидела в исподнем,

внук щёлкал вшей подле,

и гармонист безногий

мучил чужой баян.

Фрицев побили подлых,

жить стало можно вроде…

Жрал спекулянт миногу,

сыт, жирнощёк и пьян.

…после была Победа,

это я к ней еду…

Тронулся, «засифонив»,

на запад длинный состав.

На чемоданишке бедном

сплю, словно принц наследный,

тощенькие ладони

в стороны разметав.

1982

15 мая 1984

Т.А.Озёрской, А.А.Тарковскому

В Переделкине черёмуха цветёт,

старый мастер в Переделкине живёт.

Плоть изранена и голос болевой,

самолёт ревёт над белой головой,

соколиные прищурены глаза,

пузырится холодком в стекле нарзан.

…одиночество приходит как вина,

выпить, что ли итальянского вина…

На пригорке фиолетова сирень,

у Татьяны Алексеевны мигрень,

бирюзовые прищурены глаза,

говорит она: «Курить тебе нельзя…

Жили разно мы, но розно – никогда,

и на этот раз минует нас беда».

…горьковато итальянское вино,

вот такое получается кино…

Самолёта оглушительный аккорд!

• Для чего перевела «Аэропорт»?

Засинели купола. В беседке – тень.

Вот бы выдумать от времени женьшень,

Не бывало б виноватых без вины

и Отечественной не было войны,

замечательно всё стало б у страны!

1984

Константин Воробьёв

«Ночью мукою стали слова,

смутен был отдалённый звук,

и раскалывалась голова

в пальцах обессиленных рук.

Плыл неяркий неровный свет,

от себя был уже я далёк,

курский пел в Литве соловей,

за спиной оставался порог…

Бессловесие немоты

забирало меня в полон…

• Загипсованы разве рты?

Конвоируют в эшелон?

Здесь на белой кровати лежишь,

как на том подмосковном снегу,

• До чего поразительна жизнь! –

после смерти сказать могу.

Мед бас иль серебряный альт

отпоёт скорбно в мартовской мгле?

• Всё равно… Не звучала бы фальшь

никогда на милой земле.

Ночью мукою стали слова…

Неужели настал черёд?

И скрипит подо мной не кровать,

а неверный мартовский лёд.

Неужели мне никогда

не увидеть, как сын живёт,

как светлеет в реке вода,

как лещом в ней солнце плывёт…»

…ты ушёл, как уходит народ,

вместе с ним сделал всё, что мог.

…как неслышно трава растёт,

как неслышно поёт песок.

1975

Шолом-музыкант

Ш.Платкину

«Утро туман-н-о-е…»

Жизнь без романса –

это бильярд без шаров и без луз,

Если родился, - играй и не майся,

кием разбей наших горестей груз!

«Утро сед-о-е…»

Такая уж карта

выпала с неба служителю муз:

выжил на фронте! Поверил с азартом:

выпадут тройка, семёрка и туз!

С бомбой без форы

попробуй сыграй-ка,

в голову врезан осколками кант,

с девочкой-нотой в старенькой майке

кружится в вальсе Шолом-музыкант.

Что из того, что слова в гимне стёрты,

и что зингшпилер* ростом так мал…

Вижу маэстро я в той гимнастёрке,

той, к которой металл прикипал.

Так зарифмуй своим перламутром

утро туманное, аккордеон…

Пусть западают песни те в грудь нам,

словно медалей немой перезвон!

В утре туманном, сером и сиром

голос надтреснут… И в стылую синь

выдохни душу и програссируй

о журавлях, превратившихся в клин.

Вспомни про синенький

скромный платочек,

падающий с опущенных плеч,

вспомни слова песни без многоточий,

русской ли речи втуне истечь?!

Вам ли стыдиться, Шолом Моисеич,

русской Победы скромный талант,

кровью заслуженных планок-насечек,

не интегрант вы, а музыки гранд!

Знаешь, Шолом, ты щедрее, богаче

всех меценатов… Твой интерес,

чтоб человечней мы были. Иначе

ты б не стоял, не пел на Пилес**,

Знаешь, Шолом, сегодня сыграй-ка

то, что так любят зал и вокзал:

«Тумбала, тумбала, тум балалайка…»

«Славное море – священный Байкал…»

05.05.97

*Уличный певец (нем.).

**Замковая (лит.) – улочка в Старом городе.

В сороковой день

Памяти И.Кашницкого

Игорь Владимирович, нет

воздуха и в помине

в городе этом. Жёлтый свет

в комнате тихо стынет.

Левое лёгкое с правым ведёт

о вдохе-выдохе тяжбу,

тщетно ищет высохший рот

ту фронтовую фляжку…

На середине реки твой плот.

Левый и правый берег

знают:

           смелого смерть не берёт,

и – не надо истерик!

Воздуха требуют дух и плоть.

Нет его и в помине…

Вот и уносит теченье плот,

вот и выковывает лёд

в теле античность линий.

Бабочка лёгких трепещет над

сердцем, отданным жизни…

Ты засыпаешь, и снится сад,

не признающий тризны.

Мимо «Дайнавы» проходишь ты

прямо на Гедимино –

вне суеты и вне маеты –

стройный, неутомимый.

Иней сверкает в вихрях волос,

перец и соль их красят.

Ты никогда, говорю всерьёз,

не растворялся в массе.

Буйствует дух, буйствует плоть,

буйствует жизни иго…

Вот и уносит река плот,

что же, до встречи, Игорь…

07.06.94